Роман Каплан покинул нас. Он мирно скончался утром 18 ноября в больнице Майами. Семья устраивает похороны в Нью-Йорке», — сообщила на своей странице в «Фейсбуке» наследница «Самовара» Влада фон Шатс.
Роман Аркадьевич родился 23 декабря 1937 года в Ленинграде. В Северной столице Каплан окончил Академию художеств и Институт иностранных языков. В 1972 году он с родителями и братом выехал в Израиль. Там Каплан недолго преподавал и после перебрался за океан.
В 1986 году он вместе с супругой открыл на Манхэттене ресторан, со временем ставший центром русской эмигрантской культуры. Его партнерами по бизнесу и близкими друзьями были Иосиф Бродский и звезда мирового балета Михаил Барышников.
Друзья и коллеги в эти дни приносят соболезнования родным на странице Романа Каплана в «Фейсбуке»:
Ольга Хрусталева:
— Это фото закрывало альбом «Русская культура в изгнании. Архив »Русский самовар».
А открывающий текст я написала перед сдачей в печать в декабре 2017 года, потом полетела с альбомом в Нью-Йорк, на день рождения Романа Каплана. И была счастлива, что издание Роме понравилось.
Русская культура в изгнании. Эта история началась в далеком 1959 году, когда на гастроли в СССР прибыл Леонард Бернстайн со своим оркестром. Оказавшись в Ленинграде, он не мог миновать Эрмитаж, где его знакомил с шедеврами молодой искусствовед, хорошо владевший английским. В благодарность за экскурсию знаменитый композитор и дирижер подарил ему «на удачу» серебряный доллар. Роман Каплан – так звали искусствоведа – сувенир превратил в талисман, пробив в монете отверстие. Носил ее на цепочке, не скрывая от любопытных взглядов, на вопросы отвечал охотно, добавляя подробности о Бернстайне, с которым вел переписку. Над его головой начали сгущаться тучи, и предвестником большой грозы прогрохотал фельетон в «Вечернем Ленинграде», автор которого клеймил низкопоклонничающих перед Западом. Впрочем, дожидаться удара карающей молнии Каплан не стал, предусмотрительно сменив любимый город на многонаселенную столицу, где было легко исчезнуть из вида.
Гроза все же разразилась и обрушилась на другого ленинградца, еще почти не известного городу и миру. Какую угрозу мог представлять двадцатитрехлетний рыжеволосый пиит, знали лишь те, кто начал расставлять красные заградительные флажки. Первым из них был фельетон в «Вечернем Ленинграде», написанный все тем же автором и давший старт общественной травле Иосифа Бродского. После ареста, психбольницы и показательного суда поэта-тунеядца отправили в ссылку. «Какую биографию делают нашему рыжему!» — сказала Анна Андреевна Ахматова – и как в воду глядела.
Пока Бродский трясся в вагонзаке с уголовниками – «ад на колесах: Федор Михайлович или Данте…», — в Ленинграде начались гастроли Латвийской национальной оперы, в спектаклях которой были заняты ученики рижской хореографической школы. Одного из них, особо одаренного, тайком привели показаться знаменитому педагогу Вагановского училища Александру Ивановичу Пушкину – так в Ленинграде оказался Михаил Барышников.
Несколько лет спустя, в 1972 году, «обласканный» государством и КГБ Иосиф Бродский покинул город и страну, пересекая границу как воды Стикса, — покинул вынужденно, как казалось и оказалось, навсегда. И пока поэт адаптировался к «другим берегам», в Ленинграде родилась девочка – его дочь, которую, помогая своей коллеге, артистке Кировского балета, привез из роддома Михаил Барышников.
К этому времени он стал ведущим танцовщиком Кировского театра, едва ли не символом балетного искусства, и даже сыграл в нашумевшем телеспектакле по хемингуэевской «Фиесте» драматическую роль. На вопрос «Чего вы хотите в жизни?» его герой — тореадор Педро Ромеро — ответил: «Прославиться и стать миллионером». Еще через три года танцовщик сбежал – в прямом и переносном смысле – от советской власти во время гастролей в Канаде.
В одном из интервью на вопрос «Что было бы с Барышниковым, останься он в СССР» Иосиф Бродский ответил: «Наверное, спился». Они познакомились в Нью-Йорке осенью 1974-го.
Это только несколько из множества нитей, сплетающихся в единый узор. А вот еще одна. Все в том же 1972 году из СССР в Израиль эмигрировал завсегдатай ресторанов, переводчик, искусствовед, любитель и знаток поэзии Роман Каплан. По прошествии нескольких лет он оказался в Нью-Йорке и стал директором галереи Нахамкина, где владение языками, дружба с художниками и знание поэзии оказались чрезвычайно востребованными.
Ранним осенним утром 1987 года Роман Каплан сидел на кухне в состоянии, близком к отчаянию. Его ресторан, год назад открытый на Манхэттене, в доме, где когда-то жил легендарный Фрэнк Синатра, прогорал. Денег не было. Держатели акций требовали свои вложения назад. И вдруг местное радио сообщило: «Нобелевская премия по литературе присуждена Иосифу Бродскому».
Иосифу! — давнему, еще по Ленинграду, приятелю.
Бродскому! — чьи чтения он устраивал в галерее Нахамкина.
В тот же день Каплан позвонил поэту:
— Иосиф, ты теперь у нас миллионер! Дай денег в долг на развитие ресторана.
— Я должен посоветоваться с Мышью, — сказал тот.
«Мышь», как называл друга Бродский, – Михаил Барышников, в то время директор и звезда American Ballet Theatre, — по поводу просьбы Каплана заметил, что давать деньги в долг рискованно и лучшим выходом в данной ситуации станет выкуп акций ресторана.
Так и поступили. Михаил вложил деньги, которые зарабатывал как звезда балета, Иосиф – часть Нобелевской премии, Роман – свою долю: умение готовить и общаться.
Так скрестились линии судеб, а из триумвирата ярчайших ленинградцев родилось уникальное явление под названием «Русский самовар». Расположенный в самом сердце Нью-Йорка, он оказался не просто точкой на карте и очередным гастрономическим заведением в стиле a la russe. Пространство «Русского самовара» имело, без преувеличения, сакральный смысл для соотечественников, являясь местом встречи тех, кто, казалось бы, нигде и никогда уже не могли встретиться. В «застойные» годы с уезжавшими прощались навеки — отъезд воспринимался как смерть, пусть и с отложенной на неопределенный срок датой, проводы «отчаливающего за бугор» — как поминки. Поэтому эффект новой встречи в «Русском самоваре» был необычайно силен и ассоциировался с воскресением: «схоронившие» сидели за одним столом с «покойником».
Но, быть может, определяющим стало другое. Здесь возникла особая атмосфера – эманация загадочной русской души – приятия, любви, восхищения, — градус эмоций мог повышаться до точки кипения. Здесь оттаивали души и раскрывались сердца. Здесь читали и сочиняли стихи Аксенов, Алешковский, Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко, Окуджава, рисовали Кабаков, Комар, Меламид, Тюльпанов, Неизвестный, Шемякин, Церетели, играли на подаренном Михаилом Барышниковым белом рояле Башмет, Ростропович, Легран, Кремер и пели под него Бродский, Вишневская, Миннелли, Хворостовский.
Здесь собиралась вся русская эмиграция, все считающие себя причастными к русской культуре — те, кого высылали, вынуждали уехать или лишали гражданства, те, кто высылали себя сами, не умея или не желая приноравливаться, творить по заказу противное душе, те, кому было тесно – иногда смертельно – в советских рамках.
«Я хотел, — признавался Роман Каплан, — чтобы »Самовар« стал местом, куда русский всегда может прийти в компании или один, но, главное, он может быть уверен, что непременно встретит здесь знакомых. Как будто бы это ресторан Дома кино, ВТО и ЦДЛ… Иосиф понимал, что я хочу – чтобы были друзья, чтобы Россия, какая нам нравилась, была представлена в этом ресторане. Такая русская утопия за границей».
Сюда захаживали и американские звезды – Стрейзанд, Форман, Сталлоне, Кидман. Среди посетителей — самые громкие имена деятелей мировой культуры. Приходили и становились завсегдатаями звезды спорта и политики. Практически все оставляли отзыв в гостевом альбоме: стихи, рисунки, кто-то вклеивал фотографию с шуточной надписью. Поэты и писатели дарили книги с автографами, художники – работы. Так складывался архив «Русского самовара».
Однажды в ресторане случился большой пожар, и часть коллекции, висевшая на стенах, погибла, но удивительным образом гостевые книги сохранились – в последний момент их чудом удалось спасти от огня. Эти «нетленные рукописи» — уникальный артефакт эпохи, зафиксировавший многогранную творческую среду, и аналогов ему нет.
Благодаря этим «письменам» будет жива «самоварная культура». Более 700 предметов, вошедших в каталог, — это готовая музейная экспозиция – памятник «русской культуры в изгнании». Наконец-то вернувшейся в отчизну.
Полина Осетинская:
— Мы всегда очень тепло общались, во все мои приезды с 1994-го по 2020-й, и Рома был единственным человеком на моей памяти, который мог читать стихи любого автора наизусть бесконечно. Этим он, конечно, подкупал всякое сердце, но мое — особенно. Немыслимо представить себе Нью-Йорк и «Самовар» без него, немыслимо. Каждый, кто знал его, сейчас безмерно печалится».
Алика Смехова:
— Оказавшись в середине 90-х в Нью-Йорке, я впервые посетила одно из знаковых мест на Манхэттене — ресторан «Самовар», хотя я назвала бы его клубом, местом встреч русской интеллигенции в эмиграции и заезжих гастролеров.
Хозяин «Самовара» Роман Каплан встретил, как родную, и вскоре это стало одним из моих любимых мест в городе.
Помню 27 марта, как отметила там свои 27 лет и устроила вечеринку в свой день рождения,как и полагалось тогда, с цыганами, плясками на столе и шумной компанией, что с удовольствием поддерживал сам хозяин заведения — неизменно с сигарой, эдакий Дон Корлеоне. Рома умел создавать атмосферу и привлекать правильную публику.
Сегодня пришла новость о его кончине… это целая эпоха совсем другой русской эмиграции в Америке… легендарный Роман Каплан.
Соболезнования родным и близким.
Прощай, Роман!
Александр Журбин:
— Смерть Ромы Каплана оказалась неожиданной. Казалось, он будет с нами еще долго-долго…
Совсем недавно сидели с ним в «Самоваре»… и вспоминали…
А ведь было что вспомнить..
Первый раз мы пришли в «Самовар» в 1986 году, стало быть, 35 лет назад.
Чего только не было там за 35 лет… И восторги, и очарования, и ссоры, и скандалы… и всегда в центре был Роман, властитель и демиург… при этом он был милейшим и добрейшим человеком, но иногда мог быть жестким и жестоким.
Вспоминая наши общие долгие годы, могу сказать, что я любил его. И его будет очень не хватать.
Банальная фраза — «ушла эпоха». Но в данном случае — верная!
Александра Свиридова:
— Остаются воспоминания, прорва фотографий, видео – спасибо сыну – оплатил съемку, понимал, что на долгую память...
Ему ли забыть «Русский самовар», когда в первые дни в Нью-Йорке 30 лет назад отвела его сразу туда — представила Роману и сказала, что если недайбох что со мной случится — идти сразу только сюда, к нему. А он разберется, что делать. Но сначала тебя накормят. Мальчику было 10 лет...
У каждого был свой роман с Романом.
А для меня он был единственный и останется — мужчина, человек, который не боялся любить. И громко говорить о любви. Лариса сидела чуть боком, словно не о ней речь, когда в 1989-м он рассказывал, как увидел ее... – и закончил фразой, которую я никогда не слышала и уже не услышу:
«И представляешь, каждое утро, когда я просыпаюсь и вижу ее рядом — я счастлив».
Ромочка, спасибо, что я хотя бы слышала, что такое бывает.
Пусть тебе будет легко...
А тут — жалкий газетный текст, но Рома его любил, я что-то угадала.
«Касабланка» по-русски
Таких, как Роман, нет, не было и уже не будет. Потому что таких вообще не бывает.
Он умудрился появиться на свет в самую долгую ночь самого черного года — среди лютой зимы в ночь перед Рождеством по отвергнутому Григорианскому календарю в Ленинграде в 1937-м. В семье музыкантов — выпускницы Гнесинки и дирижера военного ансамбля. В колыбель положили – как всем – в равных долях возможность жить и умереть, но — в экстремальных условиях. Младенец, поцелованный богом в сердце, он ничего не делал сам – его причудливо провели через все жернова: сначала холод, зима, потом война, блокада, голод и снова холод — тот, что должен был убить мальца, но убил только несколько пальцев. Кто и как успел подхватить его, отогреть, донести до больницы, где ампутировали отмороженное – не узнать. Но он выжил в том госпитале, в той блокаде – сестрички подкармливали, – во время той страшной войны. И в сорок пятом – в семь с половиной лет – обрадовался слову «победа». Его учили всему – дома и в школе. Уровень его образованности сегодня требует сокрытия: чтоб собеседник не испытывал неловкости. Роман окончил в СССР Герценовский институт, учился в Эрмитаже в аспирантуре у М.А. Гуковского — занимался треченто и кватроченто — доренессансным искусством. Он учил языки, преподавал и переводил с английского, немецкого и французского. Более четверти века назад открыл ресторан и нынче отметил в нем юбилей.
Он в любой толпе опознавал своих и ему хватало языка и открытости, чтобы подойти. Первокурсником он увидел на Аничковом мосту группу туристов, одетых не по-питерски ярко. Спросил, откуда они. И милый худенький человек ответил, что они из Америки, из самого Нью-Йорка – актеры, участники спектакля «Порги и Бесс». Они поразили его раскованностью. А тот, кто заговорил с Романом, назвался Трумэном Капоте. Дальше, во время учебы в аспирантуре, именно Роману выпало в Эрмитаже провести экскурсию для Леонарда Бернстайна. Они переписывались потом несколько лет, а тяжелую долларовую монету, что Бернстайн подарил, Роман носил на цепочке на шее. Немудрено, что такого советского юношу ждали неприятности. О нем писали в газетах гадости, а когда брата выгнали из института, он решил уехать из Питера. Сначала — в Москву, а когда стало можно — в Израиль, вместе с родителями и братом. В Израиле снова преподавал в университете. А потом написал повесть «Наша армянская кровь». Виктор Перельман, издатель журнала «Время и мы», опубликовал ее и пригласил автора в Америку — прислал документ, в котором писал, что автор едет в Штаты как представитель журнала для распространения русского искусства. Уезжать из Америки не хотелось. Роман остался. Знакомый нашел ему работу в Манхэттене — устроил Романа в доме на Парк-авеню швейцаром. Ночным портье. В его обязанности входило открывать и закрывать двери с 12 ночи до восьми утра. Благо там жили пожилые люди, которые редко возвращались домой за полночь. Роман приносил с собой книги и мог читать до утра. Поутру шел отсыпаться в отель «Уинслоу». А вокруг сиял праздничный Нью-Йорк. Он ходил по улицам, разглядывал витрины, окна и однажды встретил Беллу Ахмадулину, Бориса Мессерера, а с ними — американского профессора Тодда. Они шли в Колумбийский читать стихи. В ту пору некто Нахамкин открыл галерею русских художников. Романа ему рекомендовали как человека, который разбирается в искусстве, он обещал взять его на работу, но не спешил. А тут в компании с Ахмадулиной и Мессерером они прошли пару кварталов и встретили Нахамкина. И эта компания произвела на него такое впечатление, что на следующий день он позвонил — и Роман начал работать у него.
Потом случилось самое главное – Роман встретил Ларису. Сорок лет спустя Роман говорит о жене с той же нежностью и любовью. А тогда Лариса первой устала от гостей: когда галерея закрывалась, все шли к Роману домой. Она приходила с работы и попадала в салон. И однажды не выдержала — сказала: «Если тебе хочется их поить и кормить — открой ресторан». И Роман открыл. Сначала маленький — вместе с Нахамкиным. Потом свой «Русский самовар». С одной стороны ресторана был бродвейский театр, с другой — открытая стоянка, и «Самовар» был виден издалека. А через год шоу сняли со сцены, а вместо стоянки построили высокий дом, который закрыл ресторан, и наступили тяжелые времена. Тогда Роман позвонил Иосифу Бродскому. Поэт в то время получил Нобелевскую премию. Они не были близкими друзьями, но были знакомы по Питеру, и поэт любил приходить в «Самовар». «Помоги, если можешь», — попросил Роман. Бродский позвонил Барышникову, который был его близким другом. Так Роман получил помощь «с двух рук», как он говорит: и от русской литературы, и от русского балета. Ресторан окреп, но случилась другая беда – загорелась электропроводка и «Самовар» сгорел. Долгие месяцы хлопот со страховкой, ремонтом, восстановлением. Спасали снова друзья: после пожара пришел хоккеист Вячеслав Фетисов и предложил деньги на восстановление. Роман любит говорить о подарках: «Сережа Довлатов однажды купил самовар на барахолке и потратил все деньги. Так что самовар он нес на руках от Квинса до Манхэттена пешком. Потом всегда, когда приходил в ресторан, садился под своим самоваром».
«Самовар» прошел огонь, воду и медные трубы, и устоял. После пожара наступило время воды: этажом выше кореец открыл сауну. Она протекала на «Самовар». Вода струилась по стенам, картинам.
«Я решил в один прекрасный день поговорить с ним, — рассказывал Роман. — Мирно. Был в благодушном настроении и решил поговорить мягко, по-человечески. Поднялся к нему, позвонил, он открыл. Я посмотрел на него и сказал: »Ну что, сука, застрелить тебя?».
Спасибо – кореец все понял.
На самом деле никакого «Самовара» нет.
– Это МАЙЯ – иллюзия. Есть только Роман – он создал ауру этого места своим ровным дыханием. Потому что знает, что полицейские и воры одинаково хотят есть. А он – со своим самоваром – должен стоять над схваткой.
Я с тоской думаю, что если бы те, кто имеет деньги, имели бы еще и мозг, они могли бы понять, что Романа нужно снимать. И если бы СиАйЭй работала, как должна, она могла бы поделиться бесценными кадрами хроники, на которых Серега Лавров в пору, когда был человеком, пел под гитару в «Самоваре», а Маша Захарова сидела в уголке под портретом Иосифа и изучала ландшафт по заданию. Много могли бы рассказать те, кто сидит на нарах в прекрасной Америке: благородное ворье России, которые не грабили старушек-процентщиц, не рубили их топором и не решали заданную на дом задачу Федора Михайловича – тварь ли я дрожащая или право имею, — а грабили богатое государство: Медикейд–Медикер и другие госпрограммы.
Было бы русское кино на века, и начиналось бы, как «Касабланка».
Потому что «Самовар» – он только прикидывался рестораном в квартале бродвейских театров, а на самом деле был территорией, белой землей – ничейной, нейтральной полосой. На которой сходились все — как в Касабланке.
Кто помнит нынче, о чем на самом деле была «Касабланка» — романтическая голливудская драма 1942 года, поставленная венгерским евреем Кёртисом, с Хэмфри Богартом и Ингрид Бергман в главных ролях? А в кадре была Вторая мировая война, Марокко – колония вишистской Франции, забытый богом городок, откуда всем хотелось бежать. Перевалочный пункт, смешение всех языков и наречий, погон, валют, неопределенных правил игры и личных пристрастий.
В памяти остался только главный герой и его любовь. Рик Блейн – разочарованный ироничный американец, владелец маленького ресторана «У Рика». Ночного клуба, где нальют любому — вишисту, нацисту, еврею, беженцу и вору. Невозмутимый, далекий от всех политических игр Рик на самом деле тайно поставлял контрабандой оружие в Эфиопию, когда страна боролась против итальянцев, в тридцатые – воевал в Испании на стороне республиканцев. И вообще был человек принципов, но каких — не ваше собачье дело!
Рик, не желающий рисковать из-за кого бы то ни было, символизировал в сорок втором равнодушие среднего американца к беде остального мира, пока не грянул Пёрл-Харбор. И показал, что придется меняться, когда тебе объявят войну. Именно к Рику прибегал уголовник Угарте, убивший двух немцев и так добывший документы, с которыми можно было свободно проехать по всем французским территориям, даже в нейтральную Португалию, откуда отплывали корабли в Америку. Для беженцев, застрявших в Касабланке, документы были важнее хлеба. Угарте хотел разбогатеть, продав их, но его хватала полиция с продажным капитаном Рено во главе, и уголовник отдавал документы Рику со словами: «Ты меня презираешь — ты единственный, кому я могу довериться».
Рик прятал паспорта в фортепиано верного пианиста Сэма.
Дорогой Саша Избитцер, ау, что у вас там в белом рояле, подаренном Барышниковым? Даже не заглядывайте, играйте!
Только Рику доверяли все, только к нему мог прислониться каждый. Потому что Рик может найти решение и не побоится пойти на любой компромисс. Он не жаждет крови и не верит в войну. Мужчина с разбитым сердцем, умеющий слышать и сострадать.
Только у Каплана в «Самоваре» пели так, как в «Касабланке»! Пересмотрите фильм — как поют у Рика в знаменитой сцене, когда песню «Die Wacht am Rhein», которую запевает группа немецких офицеров, перебивает антифашист Ласло. Он заказывает оркестру «Марсельезу». Рик только тихонько кивнет, и запоет весь зал ресторана, заставляя немцев уйти. Ну и что, что в отместку нацист отдает приказ закрыть кабачок «У Рика»?! Есть вещи поважнее бизнеса. И в закрытом ресторане тоже есть дела. Именно туда – в пустой зал – войдет утраченная некогда возлюбленная Рика и попросит отдать ей документы, наставив на него пистолет. Но не выстрелит, потому что любит его...
И когда закончатся все страсти-мордасти, Рик в ночи и тумане привезет ее в аэропорт и велит ей – любимой — лететь в Лиссабон вместе с мужем — Ласло. Потому что она пожалеет, если останется с ним: «Возможно, не сегодня, возможно, не завтра, но скоро и до конца своей жизни».
Верьте Рику. Верьте Роману, девушки! Он всегда любил только Ларису.
А уж фраза финальной сцены, когда Луи Рено, который сцену назад был врагом Рика, но неожиданно проникся пониманием чего-то высшего и пошел следом за Риком, могла стать эпиграфом к меню «Самовара» — «Луи, думаю, что это начало прекрасной дружбы».
И кому нынче дело до того, что премьеру фильма приурочили к великому событию: в ноябре 1942 года союзные войска заняли Касабланку, а в январе 1943 года там прошла встреча Рузвельта и Черчилля. В памяти осталась только любовь. Если бы Рика сыграл молодой Рональд Рейган, как планировали на стадии сценария, мне было бы проще провести параллель, но и с Богартом я могу сказать, что Роман Каплан – самая большая потеря дипкорпуса новой России. Был вам дипломат, господа, а вы его проморгали. Поверили в образ, который он создал — хозяина ресторана, — и не услышали от всех поэтов, что ресторан называется «У Каплана» — так же, как было «У Рика».
Рик, который был символом равнодушия к чужой далекой войне, стал символом мира для всех воюющих сторон спустя каких-то полвека.
Спасибо тебе, дорогой, за всех накормленных и обогретых.
А дальше — только моя печаль и соболезнования Ларисе, осиротевшим нам.
Закрылся странноприимный дом...
Некуда идти, если что...
