Вспомнила ироничные строки поэта Владимира Друка: «Раз не дано предугадать, как наше слово отзовется, то пусть оно пока заткнется и в этом будет благодать». Эти отклики — кладезь для социологов, антропологов. Не знаю, какие струны мне удалось ненароком затронуть, но многие читатели почувствовали задетыми себя и других людей.
В большом недоумении я отдаю этот текст газете, читатель которой знаком со мной много лет.
Расскажите, каким вы видите Нью-Йорк после года карантина.
А я хочу сказать «простите» всем, кого вольно или невольно задела. Я не имела целью обидеть кого-либо. Я поделилась впечатлениями, и только. Они невеселые, но это заметки наблюдателя, плач по любимому городу, который был-был, а потом… стал другим. И мне больно, что после эпохи Блумберга, который вкладывал свои деньги в благоустройство города, после погромов прошлого года, после карантина, потерь, которые город понес, он представляет нынче тяжкое зрелище. Город видится мне истерзанным. Если бы лежала такая собака, ее бы уже подобрали и оказали ей помощь. Потому что Общество защиты животных есть, а общества защиты Нью-Йорка нет. Конечно, его можно узнать, но он другой. Исчезли многие бизнесы, закрылись магазины, появилось что-то новое, незнакомое. Многие окна пустуют и на стекле объявление, куда кому позвонить на предмет аренды. Я прошла по Манхэттену, страдая от своей беспомощности, что ничем не могу городу помочь. И поделилась печалью и неожиданным открытием. Этот горький год развала и распада города-страны-системы неожиданно показал мне, что Нью-Йорк в массе своей город не просто одиноких людей, а одиноких и несчастливых — потому что никто не любит свою работу. И все прежде ходили на службу не по любви, а за деньги. Я судила по себе — мне в жизни повезло: я всегда любила свою работу, любила делать то, что я делала. Даже когда оплата труда была постыдно низкой. А в городе моем все с радостью оставили службу, когда выяснилось, что можно не платить за жилье. И сейчас, когда сняли карантин и возвращается жизнь, город просит о помощи — большими буквами на всех столбах — «Help Wanted» и «Now Hiring», — а никто не откликается и не спешит на помощь. Внутренней потребности продолжать делать то, что ты делал, как оказалось, у людей нет. Я не знала этого, так как мой ближний круг живет как жил: те, кто учили, — учат дистанционно, те, кто лечили, так и лечат, те, кто писал книги, — так и пишет, а кто переводил, — переводят. Аптекарь держит аптеку открытой — спасибо, Леночка, менеджер газеты продолжает издавать ее, водители водят автобусы, такси. Метро работает, Илон Маск летает. Почтальон приносит почту, Безос богатеет, доставляя купленное по Интернету. Мусорщики будят грохотом в ночи и на рассвете. Спасибо. Продуктовые магазины открыты, лоточники стоят на углу. Радио, телевидение — выходят в эфир с колена. Остальная незнакомая мне публика в массе своей ничего не делает. Сидит на пособии по безработице. В крайнем случае она может вас ограбить. Предварительно сбившись в стаю на велосипедах, мопедах, другом двухколесном, чему не знаю названия, но могу наблюдать на улицах моего Вашингтон-Хайтс. Молодые люди налетают, сбивают с ног, отнимают скутер, телефон, кошелек и бегут. В масках. Им очень пришлись по душе маски. Полиция за всеми не поспевает. Не хватает только блэк-аута, который я однажды прожила, чтобы город разнесли в щепу.
Этой публике-стае город дал пособие, которое, как оказалось, зачастую превышало то, что они прежде могли заработать. Плюс власти ввели мораторий на оплату жилья и запретили выселять тех, кто не платит. Лендлорды Нью-Йорка несут миллионные убытки. Лендлорд обязан содержать менеджмент, который следит, чтобы в доме текла вода из кранов в кухне-ванне, в унитазе, работали отопление-лифт-кондиционер. Лендлорд богатый, ему пособие не положено. А бедный человек, который этим пользуется, ответственности ни за что не несет.
Бездомных Нью-Йорка расселили в дорогих отелях, и им понравилось. Я задавала вопросы в воздух, как их оттуда будут вынимать. Ответ наблюдаю: никак. Не узнать, какая сделка была заключена ненавистным мне мэром с владельцами отелей. Ровно сегодня какое-то общество защиты бездомных празднует очередную отмену выселения. О раздаче бесплатных продуктов говорить тошно — я зачастую вижу, какими коробками стая тащит то, что выдает им загадочная церковь, в которой ни служб, ни священника на 179-й Стрит и Сент Николас, неподалеку от меня. Вижу, как на ближайшем углу они выбрасывают ту еду, которая им не по душе. Следом — нормальные люди при виде этого кощунства начинают подбирать пакеты с едой просто от стыда. И просить прохожих взять это себе. Увидев однажды, как я в ужасе смотрю на выброшенную еду, растерянный мужик взмолился: «Возьми, это же молоко!», и я взяла из его рук мешок пакетов с молоком. Бедные люди выбросили.
Отполировало эту красоту разрешение на марихуану, которая теперь не выдувается океанским ветром с улиц острова. Ею торгуют открыто — и в специализированных магазинах, и с рук. Об автомобилях с фальшивыми бумажными номерами, наклеенными поверх настоящих, не говорю, об этом уже говорят радио и полиция. Стая заклеивает бумажными номера на своих бедных машинах, чтоб не платить за проезд по мостам, которые построили богатые. Они очень изобретательны — бедные на автомобилях с бесплатными телефонами, которые выдают всем получателям пособия.
А власть, которая создала эту красоту, испаряется, как лед в солнечный полдень: два ненавидящих друг друга итальянца оставляют свои посты. Мэр де Блазио по кличке Дебилио готовится к окончанию своего срока, а незадачливый бабник Куомо на днях будет стерт ластиком с листа истории. Остаются лендлорды на грани банкротства, отельеры с бездомными и стада получателей пособий с травой. И кто бы ни пришел нынче на их место, он мало что сможет сделать по одной причине: с улиц города исчезла полиция.
Я прошла много кварталов — от Центральной библиотеки на 42-й и Пятой, зигзагами перемещаясь к Мэдисон на Ист-Сайде, и обратно — до Седьмой-Восьмой Вест. Полиции не видно. Видны кое-где их автомобили, прилепившиеся к обочине. Заметны рослые охранники с «лейбочками» учреждений, которые они охраняют. Я не в их компетенции. Если что, то ждать помощи неоткуда, никто меня не защитит. Неуютно.
Общие поправки, которые заметила в изменившемся пейзаже, таковы:
— Порадовало, что город интенсивно строится, много новых домов, много реконструкции-реновации-ремонта старых.
— Тротуары в центре выглядят чище, чем прежде.
— Брайант-парк весь в столиках, все жуют, как на соревнованиях на Кони-Айленд, где наперегонки едят сосиски. Лавировала между столиками с жующими, извиняясь. Годами работая в библиотеке, сидела в этом парке не раз, а нынче не нашла себе места. Каменная Гертруда Стайн смотрела на публику с равным недоумением.
— Граждане в массе своей наряднее, чем прежде. Самые опрятные и продуманные по части удобной одежды и экипировки — мальчики-геи, выгуливающие вычесанных собак, и велосипедисты. Деливери, что развозят еду на грязных великах, не в счет.
— Мужчины все аккуратно подстрижены, кроме бездомных, у которых бороды а-ля Лев Толстой.
— Многие женщины странно выкрашены: в розовый, синий, зеленый. Попалась одна смелая комбинация: от темени до ушей — розовое, ниже — зеленое. Черные покрашены красным. Может, это флаг, тайный месседж или партийность, — не знаю. Ясно, что многих что-то в себе не устраивало, и они — наконец — внесли поправки.
— Все разговаривают сами с собой на ходу. Иногда белеет в ухе признак того, что по телефону, иногда — нет. Говорят более миролюбиво, чем прежде. Может быть, марихуана сняла былое напряжение, царившее в отношениях с собой и другими.
— Лозунгов, уведомляющих о том, что моя жизнь не имеет значения, не заметила. Кто-то дал отмашку затихнуть.
— Удручают пристройки забегаловок на тротуарах и проезжей части дороги. Особенно в квадрате тридцатых, примыкающих к Эмпайр. Корейский квартал — катастрофа. Такой непроходимый загаженный «Шанхай». Я ходила туда в прежнее время в книжный — за ручками. Нынче пошла к японцам в «Муджи».
Но главная строка города, которая всюду бросается в глаза — цветными мелками, буквами всех размеров: нужны люди, есть работа. На 34-й и Пятой, у основания Эмпайр, большой «Волгринс» — и один растерянный юноша-кассир. Работники нужны в магазинах, кафе, ресторанах. Те, кто прежде работал, не хотят возвращаться. Говорят, что устали от хамства: и работодатель хамил, и «кастомер» — люблю нелепое звучание этого слова. Не летят самолеты — не хватает пилотов и стюардесс. Нет трафик-контролеров. Город, который кричит «НИД ХЭЛП» — это большое потрясение. Помню, как мы в нашей семье искали работу четверть века назад, как читали страницу «Нью-Йорк таймс», где мелким песком были рассыпаны объявления о работе, как звонили, как брали любую и благодарили работодателя за то, что дал заработать, чтоб было чем оплатить рент. Теперь все иначе.
Тут-то и открывается, что граждане, что прежде работали, не любили свою работу и делали ее потому, что им нужны деньги. Улыбались в ресторане, рассчитывая на чаевые. Версия о фальшивых улыбках американцев оказалась правдой. Ты покупал эту улыбку. Конечно, это было приятнее, чем бесплатное мрачное хамство в России. Но нынче я чувствую себя дома: те, кто обслуживает, делают это с неприкрытой небрежностью. Не ты им деньги принес, а они тебя облагодетельствовали, что налили кофе. Болдом отмечу хамство кофейни «Грэгори», хотя кофе похож на кофе.
«Trader Joe’s» на 23-й и Шестой поверг в шок доброжелательностью: там ушли в оппозицию, став подчеркнуто вежливыми. Хочу познакомиться с менеджером. Стоишь в потрясении, не понимая, что происходит.
Капитализм оставил город: зарплата обслуживающего персонала никак не связана с моими деньгами, которые я принесла поставщикам продуктов и услуг. Фермерский рынок — не рынок, где можно торговаться. Цены там установлены по сговору, и ты волен выбрать только лицо, у которого взять мед и яблоки, исходя из каких угодно пристрастий, кроме цены. Я — например — отношу деньги тибетцам. Я знаю, что это их бизнес: они выращивают яблоки, сами готовят сидр, сами продают. Отвлекаясь на другое только когда охраняли Далай Ламу в его приезды.
А полиции нет. Я прошла много по 23-й с востока на запад. Не увидела никого в метро — ни на платформе, ни в вагонах, ни при выходе у моста Вашингтона. Все ушли, если вообще кто-то еще нанимается служить. Приказ отдать людям в форме тоже некому: де Блазио занято ликованием по поводу того, что Куомо топят, а Куомо занято тем, чтобы аккуратно сдать дела перед отставкой. Как в любимом фильме «Комиссар» — и красные, и белые оставили город. Кто идет за ними? Махно? Зеленые? Котовский?
Не могу забыть, как любимый Евгений Иосифович Габрилович на мой вопрос, что, как ему кажется, было предвестником революции, помедлив, сказал: «Гимназисты перестали бояться городовых».
Помню, спасибо.
Обложка августовского номера журнала Time назвала цифру: «Имеется 9,2 млн рабочих мест. Почему их никто не хочет?».
Жаль, что не могу привести ругательства, адресованные мне читателями. Жаль, что не могу все прочесть — нет времени. Но из того, что успела, хочу ответить тем, кто советует мне возвращаться в свой Херсон, — все другие географические наименования городов и сел Украины, куда мне посоветовали вернуться, опускаю. Я — к сожалению — пока никуда не еду. Карантин и путаница с прививками мешают. Но тем, кто пишет, что готов оплатить мне билет, предлагаю: переведите нужную мне на билет до Херсона сумму на счет полиции города Нью-Йорка. Там из бюджета по требованию ряда граждан был изъят миллиард долларов, и департамент полиции страдает от неполноценного финансирования.
А в остальном это захватывающая полемика вокруг моего текста, так как каждый описал свой опыт, свою картинку страны и города. И в свое жалкое оправдание я могу сказать, что много лет снимаю мост Джорджа Вашингтона из своего окна. И если вы посмотрели в свое окно и увидели, что моста нет, из этого не следует, что я обманываю. У нас просто разные окна и глаза.
