Нет, этому не бывать!». Если кому-нибудь суждено рассказать историю Джона Апдайка, то это должен быть сам Апдайк. А посмертно был напечатан его предсмертный стишок: в ответ на сообщение о смерти Апдайка его читатель удивляется: «Как, только сейчас? А я думал, он давно мертв».
Автобиограф он честный, не скрывая своих душевных изъянов и литературных недостатков, он также разъясняет свои политические позиции, которые ставили в тупик его поклонников. Литературный баловень нью-йоркского литературно-либерального истеблишмента, сам он никогда не разделял их левоцентристских взглядов, резко выступал против пацифистских демонстраций во время войны во Вьетнаме, против движения за гражданские права, а феминизм довольно вульгарно объяснял на физиологическом уровне, чем снискал себе славу расиста, сексиста, мизогиниста, милитариста. Объясняя позднее свою позицию, он говорил, что все эти движения происходили в таких крупных городах, как Нью-Йорк, Вашингтон, Чикаго, Лос-Анджелес, тогда как он, Апдайк, представитель средней, глубинной, более традиционной и патриотичной Америки. И это несмотря на то, что окончил с отличием Гарвард и целый год учился живописи в Оксфорде.
Как писатель из своего поколения он был самым откровенными и подробным во всем, что ниже пояса. В книжном приложении к воскресному выпуску «Нью-Йорк таймс» опубликована даже была как-то сравнительная диаграмма с вертикальными столбиками, типа ртутных, разной величины: внизу портреты и имена авторов, а наверху характеристики: «обжималки», «немного секса», «секс», «еще больше секса», «вопиющее, скандальное поведение». Впереди планеты всей — Джон Апдайк на пару с Филипом Ротом. Их «ртутные» столбики так подскочили, что едва уместились на первой странице «Нью-Йорк таймс бук ревю». Думаю, пуританин, сексист и женоненавистник Апдайк сознательно, в угоду воображаемому читателю, был так сексуально откровенен в своих романах, особенно в «Супружеских парах», а сам, судя по биографии, вовсе не был ходоком, а, наоборот, застенчивым, закомплексованным человеком, в то время как Филип Рот с его семитской чувственностью, полагаю, писал на пределе искренности, и его главные герои — Натан Цукерман или Дэвид Кипеш, профессор Желания — если не полностью автобиографичны, то по крайней мере alter ego автора.
Норман Мейлер, сам большой спец в описании секса, полагал самым крупным мастером в этой области именно Апдайка и в качестве примера приводил 16 (!) цветовых эпитетов вагины в гимне апдайковского героя «игрушке» своей милой. Герой «Супружеских пар» перетрахал всех замужних женщин небольшого городка Тарбокс в Новой Англии — к вящему их удовольствию. Думаю, не без влияния «Супружеских пар» наша Людмила Улицкая написала свой роман «Искренне Ваш Шурик», хотя и без апдайковских сексуальных завихрений.
Гамлет в апдайковском романе «Гертруда и Клавдий», приквеле шекспировского «Гамлета», винит себя за то, что навлек смерть на отца, возжелав мать. «Как-то раз, катаясь верхом, она разорвала девственную плеву», — рассказывает Апдайк об одной из «иствикских ведьм». Делится своим наблюдением, что мужчина заводит первую любовницу, когда его жена беременна. Кайфует, цитируя «Сон в летнюю ночь» Шекспира: На мачтах пузырились паруса, от похоти ветров беременея... А сам, нисколько не смущаясь, пишет об оральном сексе: «Рот — придворный мозга. Гениталии совокупляются где-то внизу, это третье сословие, когда же за дело берется рот, это означает слияние тела и сознания. Поедание партнера — священнодействие».
Ну а педофильские наблюдения у Апдайка почище набоковских: «Собственная нагота и прикосновение маленького тельца трехлетней дочери вызвали у него эрекцию». Или о верных друг другу супругах замечает, что они прокисли в супружестве. Помню рецензию на одну гиперэротическую книгу иранской женщины под псевдонимом, о которой автор «Нью-Йорк таймс» написал, что эта книга заставила бы покраснеть даже Апдайка. Вот какая у него была слава!
Его писательская плодовитость — кроличья: ни дня без строчки, ни года без книги, а то и двух. Может быть, недаром он назвал героя своей тетралогии Гарри Энгстрома «Кроликом»? В нем много от автора — за исключением разве, что «Кролик» не писатель. Зато писатель — герой апдайковской трилогии Бек, несмотря на его еврейство (сам Апдайк протестант). Бек — alter ego, второе «я» писателя, с его эготизмом и эгоцентризмом, с его бегом за исчезающим временем, с его бесконечными премиями. Даже Нобелевской, которой так и не дождался сам Апдайк, хотя не был обделен: две Пулитцеровские и две Национальные — высшие в Америке. Но в «Нобельке» Бека Апдайк проговаривается, на что надеялся сам, тем более что был не только плодовитым и талантливым, но и раскрученным писателем. Помню, как накануне объявления Нобелевских премий его портрет был помещен на обложке журнала «Тайм», и казалось, что Нобелька у него в кармане. Тем более ее получили другие американцы его поколения: Сол Беллоу, Исаак Башевис Зингер, Тони Моррисон.
Что-то смущало Нобелевское жюри в Апдайке — вряд ли его политические или сексуальные взгляды. Тем более он был многостаночником и, помимо бесчисленных романов (от «Кентавра» и «Супружеских пар» до «Гертруды и Клавдия» и «Иствикских ведьм», по которым поставлен фильм с Николсоном, Шер и др.), работал в смежных литературных жанрах: стихи, драматургия, новеллистика, критика, эссеистика, мемуаристика. Слава пришла к нему рано и больше не покидала его. Про таких говорят, что они родились в сорочке, а американские критики писали про Апдайка, что его молитвы были услышаны и на них было отвечено. Но вот что написал Норман Мейлер о своем супер-пупер удачливом коллеге:
«Репутация Апдайка ехала в сопровождении почетного караула по улицам Истеблишмента. Сирены «Нью-Йорк таймс бук ревю» выли все равно что мотоциклетная колонна; критическая муза «Нью-Йоркера» восседала в «кадиллаке»; «Лайф» слал вслед свой ядовитый поцелуй вместе с конфетти».
Такой отзыв можно отнести и за счет «сальериевских» чувств Мейлера, тем более тот всегда был злоязыкой. Но тут Мейлер, ввиду такой безоблачности литературной судьбы Апдайка, советует ему нажить одного-двух врагов, чтобы стать по-настоящему хорошим писателем.
Мудрый совет, с которым позже согласится сам Апдайк. Он был долгожданным, единственным и любимым ребенком, хотя какие-то психоаналитические корешки и присутствовали в его отношениях с матерью, которая всю жизнь писала, переписывала и так и не дописала свой роман. Но главное было не в этом: с детства у него было множество болезней: от заикания до чешуйчатого лишая, от астмы до волчанки. Какая-то неведомая сила заставляла мальчика снова и снова подходить к зеркалу. Следствием этого кожного заболевания стал нарциссизм, если только считать нарциссом человека, который ненавидит свое отражение, а себя считает монстром. Это привело к переоценке и даже идеализации окружающих — с одной стороны, а с другой — к взгляду на себя внутрь, предпосылке писательства. Стыдясь заикания и кожной болезни, он прятался на чердаке и мечтал овладеть ремеслом, которым мог бы заниматься в одиночестве невидимо для других. Так он стал писателем и свое творчество рассматривал как своего рода компенсацию, как триумф самодисциплины над неврозами. Литература стала для него убежищем, тем самым чердаком, где он прятался в детстве. Опять Фрейд, никуда от него не денешься!
И вот в пике своей славы, автор более 50 книг, любимчик престижного «Нью-Йоркера», Джон Апдайк признается, что был слишком расчетлив в своей творческой стратегии, что избегал риска, словно любимое присловье его дедушки — «Держись от греха подальше!» — стало его литературным кредо. Боясь оступиться, он пошел по обкатанному, беспроигрышному пути и упустил что-то важное, признавался Апдайк, соглашаясь со своими критиками: «Знаменитость — это маска, въедающаяся в лицо».
Тем не менее он был настоящим и стóящим писателем. Незадолго до смерти на ежегодной национальной конвенции издателей он выступил со страстной защитой бумажных книг и печатных слов, когда происходит в тишине встреча двух умов — читателя и писателя, послав одновременно проклятие грядущему диджитальному веку: «Вы защищаете последние одинокие форты», — сказал он под аплодисменты присутствующих.
Что любопытно: выступавшего на этой же встрече Барака Обаму — тогда сенатора — ждал куда более прохладный прием.
