С Прустом, самым модным, китчевым, синефицированным, многократно забиографированным – и читаемым – из французских классиков, чей великий роман растаскан по фильмам, спектаклям, дайджестам и комиксам, чьи потаенные образы зацитированы до оскомины и стали трюизмами, а псевдонимы помянутых им персонажей и местностей раскрыты, и даже безвестный городок Илье, под Шартром, прославленный Прустом под именем Комбре, по решению муниципалитета переименован в Илье-Комбре, – с Прустом меня связывают довольно сложные, чтобы не сказать запутанные, отношения.
Моего французского, на котором я читал «Маленького принца», «Тартарена из Тараскона» и «Юманите», оказалось недостаточно для Пруста, а потому я особенно благодарен Адриану Франковскому и Александру Федорову, которые в конце двадцатых – начале тридцатых прошлого века (хорошее еще время для литературы) перевели и издали первые четыре романа из семитомной эпопеи Пруста. Перевели буквально, не сглаживая и не упрощая оригинал в угоду правилам русского языка и русской аудитории. Пусть иногда по-русски Пруст звучал грамматически неловко, коряво, косноязычно – начиная с названия «В поисках за утраченным временем» вместо принятого теперь «В поисках утраченного времени». В такого рода неловкостях как раз и есть особая прелесть, выразительность, лексическая нестертость. Так и видишь, как человек отправляется за утраченным временем, как аргонавты – за золотым руном.
Увы, это формальное направление русской литературной речи было официально пресечено, объявлено маргинальным, а потом и вне закона. Рикошетом задело это и русский перевод: на смену буквальному, с учетом языковых и индивидуальных качеств оригинала пришел сглаженный, невыразительный перевод в угоду русской грамматике и в урон иноязычному источнику.
Больше всех пострадал от новой переводческой тенденции Марсель Пруст. Кому вообще взбрело в голову затевать его новый перевод, когда русский Пруст уже существовал? В том числе пятый роман «Пленница», в переводе того же Франковского, набранный и заматрицированный перед войной и тут же запрещенный, набор рассыпан. Чудом сохранившийся в одном экземпляре (без одной исчезнувшей страницы) и изданный только на рубеже веков, когда мы наконец прочли по-русски этот гениальный рассказ о смерти писателя Бергота, который Пруст дописывал, умирая сам и больше думая о своем литературном труде, чем о самом себе.
Если стиль – это человек, то тем более – писатель. Особенно такой, как Пруст, который изобрел свой язык, стиль, ритм. Изменить его стиль, сохранив сюжет, – все равно что вложить другую душу в прежнее тело. Утонченный, ассоциативный Пруст живости и доступности ради был переведен Николаем Любимовым разговорно; длинные, в абзац, на страницу и больше, фразы (одна в триста слов!) разбиты на короткие; невнятные переводчику места прояснены либо опущены. Путь оказался ложным: массовой русской аудитории Пруст все равно не достиг, зато утерял квалифицированного читателя.
Подсчитано, что в среднем Пруст менял любовников каждые восемнадцать месяцев. Некоторые полагают, что его сексуальная жизнь была следствием и продолжением крутого одиночества. Амплитуда его сексуальных характеристик – от садомазохиста и гомика до импотента; для него стравливали в клетке двух крыс, и когда появлялась первая кровь, он испытывал оргазм. Случалось, Пруст скрывал в своей квартире на бульваре Осман очередного «пленника», как он описал это, произведя гендерный перевертыш, в «Пленнице» и «Беглянке». Если перевести медицинские термины в моральные категории, Пруст – это взрывчатая смесь доброты и монструозности, любви и кощунства. Деликатный, предупредительный, щедрый, с нежным взглядом и мягким голосом, он мог возвратиться с полдороги в ресторан, чтобы попрощаться с официантом, который его обслуживал, и дать чаевые другому, который даже не приближался к его столику. Это с одной стороны. А с другой, содержал гей-отель, куда сдал мебель безумно его любившей матери сразу после ее смерти и ходил туда с ее фотографиями, а что он с ними там вытворял, можно представить по описанной им отвратной сцене, когда мадмуазель Вентейль плюет на портрет своего покойного отца, талантливого композитора.
Говорят, славе Пруста немало способствует сам факт его принадлежности сразу же к трем меньшинствам. Он был евреем – наполовину, и полностью – элитистом и гомосексуалом. С ссылкой на ответ армянского радио о Чайковском: мы его любим не только за это.
Именно в последних книгах своей лирической эпопеи Прусту удается достичь того, к чему он стремился и как человек: обрести время, и как художник: проникнуть в прошлое контрабандой (пользуясь набоковским образом), минуя разум, кротовыми ходами инстинкта и интуиции, бессознательно вспоминая воспоминание. Принадлежа к самой рациональной в мире культуре, общеизвестный принцип которой - «расщепить волос на четыре части», интуитивист Пруст с его микроскопическим зрением дал волю бессознанке, а разум предал анафеме.
Вот одна из его многих диатриб:
«С каждым днем я все меньше значения придаю интеллекту. С каждым днем я все яснее сознаю, что лишь за пределами интеллекта писателю представляется возможность уловить нечто из наших впечатлений, иначе говоря, постичь что-то в самом себе и обрести единственный предмет искусства».
Пруст перечисляет предметы, которые послужили импульсом памяти и извлекли из ее тайников воспоминания наперекор разуму.
Отполированная брусчатка во французском дворе, которая воскресила дни, проведенные им в Венеции.
Уроненная за завтраком ложка, которая, стукнувшись о тарелку, зазвенела точно так же, как звенел молоточек, которым сцепщик простукивал колеса поезда во время остановок, – и тотчас перед ним возник давным-давно проносившийся за окном поезда пейзаж: сельское кладбище, придорожные цветы, прочерченные солнечными лучами деревья.
Наконец, знаменитый теперь на весь мир гренок, обмакнутый в чай, с которого начинается «В поисках за утраченным временем». Вплоть до анекдота. Если вы спросите имя главной героини Пруста у не слишком культурного человека, он, поднатужившись, ответит: «Мадлен. Кто же этого не знает».
Тайна двух Марселей
Эти «мадленки» можно приобрести в любом американском супермаркете – вкусно, но ничего необычного. Что печенье! Прустоманка Анн Боррел выпустила книгу «Обедая с Прустом». В списке лучших книг мировой литературы, объявленном в Осло, сразу же вслед за «Дон Кихотом» на первом месте идет «В поисках за утраченным временем», обгоняя эпос Гомера, трагедии Шекспира, романы Диккенса, Толстого, Достоевского, Джойса, Кафки. Единственный в мире автор, Пруст удостоился высокой чести: «В поисках за утраченным временем» называют просто Романом. Само собой, с большой буквы.
Что его 3100 страниц по сравнению с сотнями тысяч страниц, ему посвященных! Естественный вопрос: зачем столько писать про человека, который сам рассказал о своей жизни в семи романах, автобиографических и мемуарных? Ведь даже главного героя его семитомной эпопеи зовут так же, как и автора, – Марселем, хотя об этом упомянуто только один раз.
Есть, однако, мнение, что эпопея Пруста хоть и написана от первого лица, скорее антиавтобиографическая книга. Не только в том расхожем смысле, что мемуары пишутся не для того, чтобы рассказать правду, но чтобы ее скрыть. Пруст пошел в своей мнимомемуарной книге еще дальше и сокрыл даже то, что повсеместно известно. Он сам признается, что его авторский герой «не всегда является мной». В отличие от автора, он не полукровка и не гомосек, хотя в книге достаточно евреев и особенно голубых обоих полов. Поделив еврейство на положительное и отрицательное, Пруст первым одарил Свана, который из агностицизма возвращается в иудаизм, а вторым Блока, который всячески открещивается от своего еврейства. Отмежевываясь от гомосексуализма, Пруст влюбил своего героя Марселя в девушку, а ее имя сочинил, добавив несколько букв к мужскому: Альбер – Альбертина.
Что касается еврейства, то, будучи полукровкой (по материнской линии – в дальнем родстве с Карлом Марксом), Пруст был вправе не только для своего героя, но и для самого себя выбирать племенной тотем: орел или ворон. Вспоминальщики рассказывают, как он то сбривал бороду, то отпускал ее, и даже друзья не знали заранее, каким он предстанет перед ними. Утонченный, светский француз с женскими восточными глазами, когда был брит, – и древний раввин, когда обрастал бородой. Что из этих двух обличий было маской?
На самом деле у него не было права выбора, а только право на метаморфозы. Вряд ли великий Монтень испытывал какие-либо сложности в Бордо из-за своего полукровства, хотя один французский знакомый и говорил мне противоположное, но Монтень был христианином, а кем были его предки – все равно. Иное дело – общество, которое распалось на дрейфусаров и антидрейфусаров: оно само определяло, кому быть евреем, а кому – нет. А тем более аристократическое сен-жерменское предместье, где Пруст был принят и где ему никогда не дано было забыть, что он еврей (мать Пруста, кстати, так и не приняла христианство). Пруст рассказал об этом обществе с великой страстью натуралиста, хроникера, сплетника, моралиста и парии. По его словам, «наказание – право преступника, и он лишается этого права, когда судьи склонны простить евреям их предполагаемую извращенность и склонность к предательству на том основании, что они евреи и это их расовое свойство». Это близко к тому, что писал Дизраэли: порок – это то, чем становится преступление в трактовке общества.
Сам Дизраэли удивительным образом сочетал в себе британский джингоизм с еврейской спесью. Себя называл «избранным представителем избранной расы» и противопоставлял «чистейшую из рас» англичанам – «выскочкам и гибридам»: «евреи и сейчас сидят по правую руку Бога».
Другой стороной изгойства Пруста был его предрешенный, обусловленный с рождения гомосексуализм, его «третий пол», по меткому определению Бальзака. Парадокс заключается в том, что содомист Пруст рассказал о любви мужчины к женщине так глубоко и тонко, как ни один другой писатель ХХ века. Он описывает не муку любви, а любовь как муку. По Прусту, любовь, как и ревность, – это взаимная пытка, болезнь, которую излечивает только смерть. Так утонченный, возвышенный, душевно ранимый, во многом автобиографический Сван влюблен в недостойную, пошлую, лживую кокотку Одетту и даже жертвует высшим светом, куда вхож несмотря на свое еврейство, женившись на ней. Без разницы, кто объект любви, – Пруст описывает любовь как таковую, независимо от того, на кого она направлена. Расщепляя любовь «на четыре части», Пруст – вслед за Стендалем, который ввел в обиход понятие «кристаллизации чувства», – полагает страсть субъективной, замкнутой, самодовлеющей эмоцией, зависящей от влюбленного, а не от предмета любви, а тот случаен и от него любовь только отражается, как от вымышленного, воображаемого образа, возвращаясь к влюбленному.
Главное – по крайней мере в искусстве – любящий, страдающий субъект, а не объект любви. Любить божественнее, чем быть любимым, считал Аристотель.
Счастливый несчастный человек
Хотя Пруст и одолжил главному герою семитомного сериала свое имя, свое детство, свои воспоминания, он сочинял все же романы, работал не над воспроизведением, а над остранением реальности. Иначе говоря, писатель хоть и дал волю вспоминальщику, но взял верх над мемуаристом. А потому волен был на изменение реалий. Дело не в том, что в романе – в отличие от curriculum vitae – автор имеет право на художественный вымысел, но в направлении этого вымысла: в противоположность Марселю Прусту, автору «В поисках за утраченным временем», его герой и тезка лишен авторских комплексов. Пруст превратил его из гея в гетеросексуала, из аида в гоя, сделал единственным сыном, тогда как у писателя был брат Робер, двумя годами младше, верный Марселю до его последнего вздоха и взявший на себя заботы о посмертном издании его произведений. Не в этой ли душевной травме младенчества – рождении младшего брата – кроются дальнейшие аномалии Марселя Пруста?
Если бы Пруст не стал великим писателем, то остался в памяти ближайших знакомых как эстет, сноб, льстец и угодник. Таким Пруст и был лет до тридцати пяти, пока не засел – точнее залег, ибо писал лежа в кровати,– за свой героический труд. Что превратило рафинированного денди в самого утонченного в мировой литературе писателя? Каким образом пришло к нему это великое рабство писательства, которое было высвобождением из светских уз и мизерных обязательств? Или гедонизм светского времяпрепровождения сменился гедонизмом писательства?
Этим поворотом к литературе как форме существования – от великосветского безделья и прожигания жизни – Пруст обязан двум несчастьям своей жизни: смерти матери, безумно его любящей и им любимой, что он даже пошел на художественный фальсификат и сделал авторского героя ее единственным сыном, и тяжелой астме, приковавшей его к постели и вынудившей к писательству как единственному теперь для него способу полноценной жизни. Даже его стиль называют астматическим: длиннющие фразы с бесконечными придаточными предложениями и вставками в скобках и воспроизводящий удушье синтаксис.
Что касается отношений с матерью, редко у кого из писателей они были такими тесными, как у Пруста. Любовь к матери была так велика, что подавляла и искажала многие его естественные наклонности, вынуждала к их скорее даже вытеснению, чем сокрытию. Каким образом эта патологическая любовь выродилась после смерти матери в патологическую ненависть? Или эта любовь была настолько всепоглощающей, исчерпывающей, самодостаточной, что делала излишними любые выходы жизненной энергии Пруста за пределы его семейных отношений – в том числе в литературу? Образно выражаясь, перекрывала Марселю кислородные пути, а он и так, на самом деле, страдал астмой? Именно смерть матери освободила его - убедила в том, что он больше никогда, нигде, ни с кем не будет самим собой – только в воспоминаниях. Утрата как стимул. Потеря матери – импульс и старт для работы над книгой. Отсюда ее такой страстный пассеизм, такое неистовое желание словом возобновить навсегда утраченное в реальности.
Отсюда такая сложная игра писателя со своим протагонистом – вплоть до антагонизма. Не отражение, а преображение и преодоление авторского «я» – вот что такое на самом деле Марсель, герой «В поисках за утраченным временем», этой величайшей литературной сублимации.
Взамен одной жизни, которую дано прожить смертному, Прусту удалось прожить две – единичный случай в мировой литературе.
Пруст был счастливый несчастный человек.
Главное его счастье: ему не пришлось следить, как вымирают в душе все лучшие воспоминания, а это, согласно Тютчеву, страшней, чем истома смертного страданья. И дело не в том, что Пруст умер в пятьдесят один год, но в том, что успел лучшие – и улучшенные воспоминания – перенести на бумагу. Он закончил свою книгу на смертном одре. Жизнь Пруста наедине с памятью оказалась как бы очищенной, более духовной и содержательной, чем та, которую он прожил на самом деле.
Но что есть на самом деле? Какая реальность реальнее – в жизни или в книге?
В конце «Обретенного времени» читатель узнает про обещание написать книгу, которая сама будет обладать чертами времени.
О какой книге идет речь?
О той, которую Пруст написал и которую мы дочитываем?
Или о новой, следующей, будущей, так никогда и не написанной?
Чье это обещание – героя или писателя? Которого из Марселей?
Мучительная загадка, которую Пруст оставил своим читателям.
