Я читала эту пьесу-монолог по-русски, мысленно озвучивая ее голосом рассказчика, 63-летнего Петра, сельского жителя откуда-то из-под Смоленска, излагающего в полном нецензурщины потоке своего замутненного сознания цепь последних событий своей жизни: от пожара, в котором сгорел его дом со всеми атрибутами его, Петра, прошлого, до каннибальского сжирания невинной медсестры, оказавшейся похожей на его первую любовь. По дороге он совершает еще несколько убийств – каждое со своим, все более ужасным выкрутасом.
У кого-то пьеса вызовет растерянность, у кого-то – отторжение. Великолепный, крепко сконструированный ее текст, напоминающий своим внутренним ритмом поэму и стремительно, но не прямолинейно, со спадами и нарастаниями движущийся к нарочито оттянутой и потому еще более мощной развязке, и читаешь, и слушаешь, не переводя дыхания (по-английски он так же хорош, как и по-русски). Но он и впрямь способен оттолкнуть: не всякому хочется провести час с лишним в обществе маньяка, вдаваясь в кровавые детали его убийств и его шизофренический бред.
Вот только воспринимать «Июль», при всем изобилии и точности физиологически и социально точных деталей, прямо, «в лоб», как нечто реалистическое, это как считать слепком жизни тексты Сорокина. Нам об этом сообщено с самого начала: пьеса написана для женщины, а сейчас поставлена самим Вырыпаевым со всеми атрибутами остраняющей концертности. На сцене – микрофон, перед ним - высокая кудрявая красавица в концертном гриме (феноменальная Джордан Роз Фрай), одетая в нечто элегантно-черное (костюмы Катаржины Левинской), почти сливающееся с черной же, причудливо абстрактной конструкцией-рамой, чем-то похожей на воронку из застывшей лавы (художник Анна Мет), начинает с обезоруживающей улыбкой и потрясающей артикуляцией произносить текст.
Но ужасы наслаиваются, темп учащается и дистанция между исполнителем и текстом становится все короче, пока где-то в точке золотого сечения – то есть на грани последней трети спектакля - не появится новый персонаж – медсестра Нелли (та же Фрай, но в коротком белом платьице) и монолог раздвоится... Фрай, молодая американка, учившаяся в Школе-студии МХТ и много игравшая в Москве, ошеломляюще виртуозна. Практически не меняя «стойки» перед микрофоном, лишь несколькими жестами, но главным образом голосом, интонацией, нюансами ритма и темпа, она играет и Петра, и Нелли, и их мысли (тут помогает и звуковая партитура Яцека Едрасика), и невидимого автора, наделяя кровавую историю тем надличным, вселенским измерением, которое отличает лучшие работы Вырыпаева.
«Июль» куда больше, чем попытка влезть в маниакальное сознание. Вчитайтесь, вслушайтесь, и, может быть, для вас, как и для меня, Петр превратится в образ яростной, неостановимой, неразборчивой, живучей озлобленности, той, что зажигает бунты и погромы и которая в конечном итоге «забивает» то, откуда, возможно, выросла: человеческое желание быть услышанным, оцененным, любимым. Злоба затемняет разум, стирает грань между любовью и насилием. Разве не из любви «дарует» Петр ужасную смерть тем двоим, кто его услышал, кто был к нему добр: съедает медсестру (предварительно убив призрачного старичка – последнюю крупинку то ли совести, то ли веры) и расчленяет священника Мишу, дабы тот как мученик попал прямо в рай? Впрочем, «Июль», при всей его компактности, содержит много других тем и аналогий. Он открыт для разных интерпретаций, и я оставляю каждому зрителю-читателю возможность увидеть пьесу по-своему. Надеюсь, что эта возможность еще не раз представится.
