подлиннике это выглядит так: “I DO NOT CARE IF WE GO DOWN IN HISTORY AS BARBARIANS”. Те, кто понимает, а таких нет в природе, озадачатся, так как это цитата из знаменитой яркой речи маршала Антонеску в начале Второй мировой, когда Румыния в альянсе с Гитлером гордо начала истребление евреев.
Меня тоже не волнует, что вы обо мне подумаете, потому рассказываю, о чем фильм.
На фестивалях он отмечен: признан лучшим фильмом МКФ в Карловых Варах в 2018 году, был в официальном отборе на МКФ в Торонто и официально выдвинут Румынией на «Оскар» в категории «Лучший фильм на иностранном языке».
Смотреть его трудно: фильм идет более двух часов, медленный – почти в режиме реального времени, невероятно многословный – с совершенно бессовестными сценами чтения с листа, когда героиня в кадре читает и читает то страницы Бабеля, то Ницше, то не известных никому румынских классиков. И все - об уничтожении евреев. Режиссура беспомощная до неприличия - до состояния камеры, установленной в пешеходном переходе, нет ни одного яркого актера или яркого неактера, ни одного запоминающегося лица. Примитивный операторски, неопрятный по звуку – на втором плане постоянно слышно что-то ещё, не имеющее отношения к тому, что говорят на крупном. И всё это необходимо для выразительности, взрывоопасности картины. Будь она чуть лучше – и ничего бы не было. Потому что задача авторов - создать атмосферу обыденщины, рутины, ничем не примечательных дней-часов-минут, так как события развиваются в считанные дни, когда молодая женщина Марина, режиссер массовых зрелищ, по случаю дня рождения страны готовит театрализованное представление «Рождение нации». Оно будет поставлено на центральной площади столицы Румынии, и она намерена показать, как это было...
Из обилия героических страниц истории Румынии она выбирает забытый всеми эпизод уничтожения евреев. Евреев вообще и евреев Одессы в частности. Начальные кадры если пропустил, то совсем плохо, а если нет, то пока поймешь, что там в кадре, – всё кончилось. Кадр рассчитан только на советского зрителя, потому что что-то мучительно знакомое в мутном кадре – как силуэт родного человека в тумане. Это Одесса. Сорок первый год. В город вступают доблестные войска румынской армии. И первым делом – как обычно! – свергают символы предыдущей эпохи. В данном случае – какими-то кувалдами с какого-то купола с большим трудом сбивают большую пятиконечную звезду и на её место водружают румынский триколор. Флаг вьётся над Одессой в честь победы Румынии, точнее, нацистской Германии. Ура.
Дальше открывается сегодняшний Бухарест в цвете, какой-то бедный музей, где за стеклом витрин стоят манекены в разных военных формах румынской армии, какие-то винтовки, пистолеты, пулеметы. Миловидная молодая женщина на камеру говорит, что она актриса и будет играть режиссершу Марианну-Марин, румынку, которая намерена поставить спектакль из истории Румынии и её участия в войне. Её окликают, говорят, что пришли какие-то старики на кинопробы, и Марина, вскинув на плечо старую винтовку, уходит. Камера равнодушно скользит по стенам музея, как взгляд всякого случайно зашедшего в музей человека. Режиссер отбирает военную форму. Роняет, что надо, чтобы она исторически совпадала по времени, но отличалась от формы красноармейца и солдата вермахта. И форма нужна обыкновенная – без знаков отличия по чинам. Такая пехота трех сортов – румыны, русские, немцы.
Смотреть на это – тоска. Так же тошно Марине. Всё какое-то мутное, потертое, невыразительное. Декорций особых нет – будет видеопроектор давать картинку на правительственное здание на центральной площади. Оно было тогда, сохранилось сейчас... Ну, может, пару танков вытащить на площадь, как они стояли тогда.
Далее она выбирает какие-то обглоданные ржавые танки в сквере подле музея. Всё нищенское, неухоженное. Такие же нищие и неухоженные обыкновенные граждане города стадом слоняются среди этой техники – массовка, которая пришла подработать. Ждут, когда им дадут сценарий, расскажут роль. А ничего нет - ни сценария, ни ролей. Марина курит, слоняется среди людей, ждущих команды. Наконец она отбирает несколько толстых стариков и спрашивает, могут ли они показать, как бежать от пожара. Они лениво пытаются бежать.
- Нет, не дом горит, а ты сам горишь, живьём, - уточняет она, и полный мужчина отказывается это представить.
- Как вы просите бога спасти вас от огня? - поточнее ставит она вопрос.
- Как жена Чаушеску на суде? – уточняет женщина и орёт дурным голосом, не совершая никаких телодвижений. Она не бежит, а только приседает, закрывает лицо руками и орет.
Её Марина и отберет.
Потом Марина дома, с кошкой, книгами, возлюбленным по скайпу, которого можно поцеловать в экран – в самую камеру над экраном. Читает Бабеля. О том, как армия шла всю ночь, как форсировали реку, как в темноте течением сносило людей и лошадей и никто никого не спасал. Как пришли в Новоград, как он вошел к евреям, в грязь и вонищу, и лег спать, и кричал во сне и ему снились кошмары. Проснулся рядом с мертвецом, которого накануне прирезали в постели поляки...
Утром – репетиция. Снова музей, какой-то склад, где отбирают форму. Потом она построит мужчин, разобьет на три группы.
- Кто хочет быть немцем?
Все поднимают руки.
- Так нельзя, - говорит она и отбирает, кто будет понарошку румыном, кто немцем, а кому-то быть русским.
Нестройными голосами случайные юноши неуверено кричат «Хайль», чуть получше «Слава Антонеску», и никто не хочет быть «русским». Немцам выносят знамена со свастикой – у реквизиторов много этого добра – со всего света приезжали съемочные группы, что-то снимали, а потом бросали тут, а склад музея подобрал. Знамена красивые: черная свастика на красном полотне оживляет унылый сквер и кадр.
Марина вечером изучает, как звучали речи в подлиннике в кадрах хроники. Хроника настоящая, цветная, прекрасная. То в монтажной на студии, то дома на экране лаптопа она слушает яркие речи дуче, в которых звучит рецепт к созданию нации: уничтожить евреев. И всё сразу станет хорошо. Изучает фото повешенных в Одессе. Снова слушает дуче: «Коммунисты и грязные жиды грабят вас. Румыны и немцы пришли возвратить вам украденное»...
Марина читает какие-то бесконечные книги. Иногда про себя, иногда вслух большому красивому голому любовнику, который теперь не на экране лаптопа, а лежит рядом. Слушает, прикрыв глаза, рассказ Бабеля, как убивают евреев в какой-то деревне. Любовнику тошно. Он ворчит, что надоело уже про евреев, про которых прям слова не скажи – сразу упреки в антисемитизме.
- Ты одержима идеей погромов, - говорит герой и одевается.
- Я не могу понять то, что мы, румыны, сделали, убив сотни тысяч евреев.
- Что тут понимать?! Вся Европа ненавидит евреев. Мы просто стали европейцами, когда пришли немцы. Мы подражали им. Коммунисты были не лучше...
Герой-любовник устал, он уходит. Ясно, что к жене и детям, домой, где евреями ему не будут морочить усталую после полета голову – он летчик. И в форме выглядит много лучше, чем голый. Форма сидит на нем прекрасно, Марина оглядывает его. Он очень похож на нациста.
Снова день и репетиция. С флагами разобрались – где румынский вьется, где свастика, а где красноармейцы. Те, кто будут изображать евреев, слоняются обделенные - без флагов, без формы, - по парку, заставленному военной техникой. Что-то жуют, переговариваются...
Марина со звукооператорами где-то в студии отбирает музыку, шумы. Полноватая женщина спиной к камере подкладывает стрельбу под кадры расстрела. Хроника – высочайшего качества. Видны все участники – и палачи, и жертвы. Все двигаются медленно, очень постановочно выстраиваются цепочками вокруг неглубокой ямы – расстрельный строй в форме и с ружьями, затем жертвы, затем группа мужчин с лопатами, которая будет присыпать трупы. Кто-то за камерой всем этим руководит. Какой-то режиссер массовых зрелищ той поры. Он строит приговоренных над ямой, потом решает иначе и велит им живыми спускаться в яму, подходить к одному краю, чтоб удобнее было уместить, утрамбовать как можно больше трупов, и только потом дает команду стрелять. Солдаты стреляют, убиенные медленно некрасиво заваливаются и падают, третья группа с лопатами присыпает упавших, экономно расходуя землю. Все работают слаженно, без суеты...
- Ты не можешь дать эту хронику, - говорит женщина-монтажер. – Это не румыны. И не в Одессе. Это Латвия, Рига.
Режиссер просит подложить звук. Снова отматывается пленка – как кто движется... И звучат выстрелы – разовые, пистолетные, потом длинные автоматные очереди. Монтажер комментирует каждый звук: какой пистолет как звучит. Где маузер, а где вальтер, что-то русское называет.
- Неужели русские выстрелы отличаются от немецких? – не верит режиссерша.
- Как Чайковский от Вагнера.
Таких мелких незначительных сцен масса. Хочется, чтоб уже побыстрей они что-то выбрали и сдвинулись наконец. Но понимаешь, что ты на их месте возился бы точно так же, потому что никто не может уверенно сказать, как что было 70 лет назад. Да и было все это не в Румынии, а в какой-то Бессарабии, Транснистрии. Хочется движения на экране – поскорее к действию, а то все говорят, уточняют. А действие-то обещано было... Тут спохватываешься: да, в рекламе фильма обещано уничтожение евреев Одессы. И уже не хочется спешить.
А Марина снова и снова смотрит хронику, где на экране подтянутый Антонеску.
Он тоже не спешит. У него пятилетний план создания нации румын. Румыны сначала будут уничтожать евреев по приказу немецкого командования на тех территориях, которые им доверят, – та самая Бессарабия и Украина. Когда отработают там механизм уничтожения, тогда туда начнут вывозить евреев с территории Румынии. Для румын это будет называться «депортация», а что там станется с евреями на тех землях, куда их депортируют – это другая история.
И к середине медленного фильма становится страшно. В кадре появляется цензор, мужчина из Министерства культуры, который ведет беседы с режиссершей, слоняясь меж танков. Он просит не трогать тему антисемитизма. Он приводит массу аргументов, включая опыт Стивена Спилберга: можно же снять даже про нациста, но хорошую историию – как он спас евреев, и получить «Оскар». В истории Румынии есть и такие случаи. «Есть, - соглашается Марина. – Но я хочу о другом».
- Иди и делай о коммунистических тюрьмах! – взрывается он.
- О коммунистах сделаем в следующий раз. Тебе нравится эта идея, так как когда мы говорим о преступлениях коммунистов, нам отводится роль жертвы. А тут – мы виновные и палачи. 380 тысяч евреев были убиты румынами. Если мы идем в Европейский союз, мы должны говорить правду. В одной Одессе было 18 с половиной тысяч жертв. Мы палачи и убийцы.
- Мы?! – протестует цензор. – Мы с тобой никого не убили.
- Я имею в виду ответственность. Если мы наследники великой культуры, то мы наследуем и все остальное. Если мы наследники гениев, то мы наследники и массовых убийств. После нацистов мы вторые по числу убитых евреев! – почти кричит Марина.
- Мы всегда вторые – во всём, - горько и иронично кивает цензор.
И так они спорят до бесконечности. И обе стороны правы. Он защищает свои интересы, она – свои. Граждане одной страны, они читают разные страницы в одном учебнике истории. Она объясняет, что ей плевать на Спилберга и его «Оскар». Ее беспокоит, что граждане сегодняшней Румынии забыли, на чьей стороне воевала их армия, забыли, как Румыния была членом гитлеровской коалиции, и вышла из нее, когда стало ясно, что Германия потерпела поражение. Граждане говорят об Антонеску с уважением, требуют восстановить памятники ему и дают улицам в деревнях его имя. И это чудовищно, так как Антонеску – преступник, он был осужден трибуналом и казнен.
Это бесконечный диалог, где цензор угрожает отменить представление как «антирумынское», если Марина не пойдет на компромисс. Он согласен, что был грех, и просит в инсценировке остановиться на том, что да, Румыния депортировала какое-то количество евреев.
Марина обещает подумать. Обсуждает с актером – исполнителем роли Антонеску, - как правильно поступить, и тот предлагает неожиданный вариант: на генеральной репетиции сделать, как просит Минкульт: загнать евреев в вагон и остановиться – то есть депортацию признаем, а дальше – «В Интернете посмотрят, кому интересно», как иронично говорит цензор.
Но на показе «пойдем до конца», говорит Марине актер. Что они имеют в виду – понять трудно, так как зритель – как и массовка в кадре – сценарий не читал, замысла не знает, и что там было в Одессе – кто помнит?
Наконец танк вытаскивают на площадь, к вечеру будет представление. Он поцарапанный, со следами пуль на броне. И тут же к нему сбегаются веселые туристы - начинают сниматься на фоне железа. А музейный работник объясняет Марине, что в этом танке все сгорели заживо... Но туристам дела нет. И финал: сумерки, цензор привозит на правительственной машине рослую статную женщину – представителя горисполкома, которая открывает мероприятие. В свете прожекторов у микрофона в пеструю толпу граждан 2018 года в центре Бухареста она говорит о том, как доблестная румынская армия защищала свою страну...
Режиссер Марина слушает. А дальше – на здании горисполкома вспыхивают слова «Рождение нации», оркестр – все в белом – играет гимн Румынии. На стену, как на экран, проецируются кадры марширующих солдат и на площадь – под всеобщее ликование – выходят актеры, одетые в военную форму, под румынским флагом. Площадь приветствует их. С другого края выходят ряженые немцы под свой гимн, и красные полотнища с черной свастикой сияют в лучах прожекторов. Толпа приветствует их тоже. Выходят красноармейцы – не под гимн, а под «Вставай, страна огромная», - и площадь улюлюкает, встречая «русских» большим неодобрением. Актер, исполняющий роль Антонеску, говорит яркую речь о том, что нацию формируют не границы, а этническое единство. И что надо избавиться от власти «жидов и коммунистов». Зритель снова согласен. После Антонеску выходит батюшка в красивой рясе и подробнее инструктирует, какое дьявольское отродье эти жиды. Окропляет танк и солдат и благословляет на очистку страны от нечисти.
На площадь втаскивают дощатый то ли домик, то ли товарный вагон, и с дальнего угла площади появляются чистые, аккуратные, прибранные люди не в форме, без флага – женщины, старики, с чемоданами, узелками. Под какую-то музыку, негодную для красивого боевого марша. Зрители замолкают. Цензор и дама из горисполкома переглядываются. Им неприятно, но пусть будет, как есть...
Ряженые румыны загоняют настоящих румын, но ряженых под еврев, в вагон. Хроника на стене и музыка все тревожнее. И один «еврей» не выдерживает – то ли по сценарию, то ли сам по себе, - он вырывается из строя, отталкивая конвоиров, и бежит... Бежит в толпу зрителей. Конвоир НЕ стреляет, а только что-то кричит, и толпа зрителей быстро и ловко ловит беглеца, скручивает, заламывает ему руки и выталкивает назад – на площадь, к солдатам, к конвою. «Еврея» хватают и швыряют последним в вагон...
Режиссер Марина замирает.
Двери вагона закрывают – только руки узников видны в окнах с решетками, - и именно туда, в эти руки, «румыны» тычут факелами, которые разжигают на площади. Пламя вспыхивает и обнимает вагон. На фасад проецируется хроника большого пожара, клубы дыма, звучат автоматные очереди, лают собаки и кричат живыми голосами люди из живого огня...
А площадь в центре Бухареста в 2018 году ликует.
В этом месте можно повредиться рассудком.
Одной женщине – из исполнителей – становится плохо, ее несут в машину «скорой помощи» и она кричит режиссерше, что кабы знала – не стала бы в этом во всем участвовать.
- Ни за какие миллионы!
Цензор с иронией говорит Марине, что все прошло хорошо. Ну а то, что граждане так встретили постановку, – так что ж тут сделаешь? Художнику полезно знать настроения своего народа...
Прокатчики Америки предлагают зрителю видеть в этой истории черный юмор. Видеть, что происходит с современным обществом, которое постигла «избирательная амнезия», когда народ помнит, что хочет, а что не хочет – не помнит, и улыбнуться. Я не вижу юмора. Даже черного. Я бы показывала этот фильм в школах и университетах в качестве учебного пособия не знаю, по какому предмету.
Раду Джуд один из самых признанных режиссеров Румынии, чьи ранние художественные фильмы («Самая счастливая девушка в мире и в нашей семье») были увенчаны наградами многих фестивалей Европы и Америки, начиная с короткометражки, которая получила главный приз в Sundance, и пятнадцати других на фестивалях по всему миру.
