Потому что хотел рассказать о своей семье, эмигрировавшей в 1988 году из Минска в Америку, о бабушке, пережившей минское гетто и голодные скитания по лесам, о деде, виртуозе выживания в условиях «совка», о родителях, привыкших ожидать от жизни только неприятных сюрпризов и всеми силами старавшихся приготовить к ним себя и своего ребенка, и о том, как это все преломлялось в их отношениях с едой.
И еще потому, что в семье неожиданно появился новый человек, с талантом кулинара и прочими замечательными качествами. Но реализовать идею оказалось непросто и в общей сложности заняло (с перерывами на выход двух вышеназванных и весьма успешных книг) семь лет.
То, что читатель найдет под обложкой «Savage Feast» с подзаголовком «Мемуары с рецептами», - это не только захватывающая (я прочла ее запоем), в чем-то узнаваемая (нами, из того же советско-американского пространства), в чем-то уникальная история семьи, снабженная 25 подробными рецептами очень вкусных блюд, но и тонкое и искреннее исследование психологии эмигрантов разных поколений и их поисков своего места в старой и новой реальности. Путешествия, застолья, ссоры, раскаяния, телефонные разговоры, Бруклин, Ивано-Франковск, Южная Дакота... Эта книга по сути - история любви. В самых разных ее проявлениях.
Я перевела бы название как «Дикий пир». Но смыслы тут могут быть разные. Сам автор вопрос не прояснил. Мы говорили по скайпу, потому что Борис оказался в Майами.
- Что вы там делаете?
- Мы с женой решили пожить во Флориде, хотя бы год. Хотели попробовать что-то новое. Но выдержали только девять месяцев, поняли, что в душе мы ньюйоркцы, и сейчас возвращаемся в Нью-Йорк. В Нью-Йорке интереснее, круг общения шире. Да и работать легче: погода такая, что иногда целыми днями не хочется из квартиры выходить. А в Майами выглянешь в окно – солнце, море, тянет на пляж. Хотя в принципе я могу работать везде. Мне только нужны удобный стол со стулом и тишина. Может быть, нам просто не повезло, но здесь такие стены, что я уже знаю все о наших соседях...
- «Savage Feast» – уже третья большая книга за шесть лет. Вы быстро пишете?
- Просто я привык регулярно работать. Меня гонит качество, знакомое любому эмигранту: страх. Ну и дисциплина. Я не могу ждать, когда снизойдет вдохновение, а встаю, пью кофе и сажусь к столу, хочу я этого или нет, и работаю, пять дней в неделю, как на службе, пока не сделаю определенный объем. Тут и озарение приходит...
- Многие писатели первую книгу извлекают из своей биографии, у вас же биографическая книга – эта, третья, «Savage Feast».
- На самом деле все мои книги так или иначе биографические. Потому что у нас, выходцев из Советского Союза, такой уникальный опыт - богатый, колоритный, непохожий на американский, опыт нескольких поколений, уникальной страны, культуры, менталитета – мне кажется, он здесь нужен и интересен. И потом, мне повезло: я успел узнать истории моих родных.
- Вы знали, что будете писателем?
- Я часто думаю о том, почему это случилось. Когда я в девять лет без всякой подготовки оказался с родителями, дедушкой и бабушкой сначала в Вене, а потом в Риме, где я за несколько месяцев без особого напряжения освоил итальянский (по крайней мере наполовину – сейчас я уже все забыл), а потом, уже в Америке, английский, – вот это чувство приключения, изумления от того, что можно жить в двух языках, оно подтолкнуло мой интерес к слову. Что еще помогло – отношение родителей. Я единственный ребенок, и они всегда выслушивали то, что я говорю. То есть я с детства привык высказывать свое мнение, и к этому относились с уважением. Это воспитало очень важное для писателя чувство, что в моем мнении есть что-то ценное, что я имею право на высказывание. Но я перепробовал много разных занятий, пока не понял, что как бы я ни старался, как бы ни понимал, скажем, как важна финансовая стабильность, которую писательство не дает, я все равно не смогу делать то, к чему не лежит душа. Моя душа – в литературном творчестве.
- Но вы начали не с романов, а с журналистики и с «Нью-Йоркера».
- Романы казались мне чем-то недостижимым. Чисто практически. Журналистика выглядела более стабильно: регулярный чек, гонорары. Еще в колледже я зачитывался «Нью-Йоркером». В 70-е и 80-е это был совсем другой журнал, нежели сейчас. Сейчас его тексты похожи на газетные, правда, очень высокого качества. А тогда они ничем не уступали лучшим романам: это была прекрасная литература, написанная красивым, возвышенным, необычным, изобретательным стилем. Я мечтал туда попасть, чтобы писать так же. И попал - благодаря своему русскому языку - в отдел проверки фактов. Там этим досконально занимаются. Это была интересная работа, но «расследователем» я быть не хотел – мне хотелось писать, а вот это не получалось. Я публиковался в разных местах, в том числе и в «Нью-Йорк таймс», и в «Уолл-стрит джорнал», но статья – это всегда ограничение. Вам дают, скажем, 800 слов и просят осветить выход альбома какой-то группы, и весь этот объем съедает информация, а мне хотелось творчества... Я понял, что оно возможно только в романе, и перешел на fiction. И первую же мою книгу приняли, и приняли тот стиль, в котором мне хотелось писать. Это было освобождение, глоток воздуха. С тех пор я думаю о жизни как автор романов.
- Ваш собственный язык проще, лаконичней, разговорней, чем в «Нью-Йоркере», даже сегодняшнем...
- Я стараюсь сделать его таким. Сегодня люди много работают, а читают мало, даже в свободное время. И я не хочу, чтобы человек, пришедший с работы, еще и мучился над сложностями моего текста. Кстати, мои книги изданы и в звукозаписи. Первую записывал актер, но следующую попросили записать меня. Издателям это понравилось. И когда я читал свой текст вслух, я пожалел, что не прочел его вслух раньше, до издания: замечаешь какие-то детали, которые надо изменить. Теперь так и буду делать: прежде чем посылать в издательство, читать книгу вслух.
- Ваши родители, судя по книге, очень неуверенно входили в американскую культуру и, кажется, по сей день не вросли в нее. Но у приехавшего сюда в 9 лет, окончившего Принстон, наверное, с этим не было проблем...
- В американскую культуру я вошел не в девять лет, когда приехал в Штаты, а в 24, когда впервые уехал из родительского дома и начал жить самостоятельно. До этого я продолжал существовать в основном в советском мире, который приехал с нами из Минска. И он с нами будет, в той или иной степени, наверное, до самого конца.
