За пределами возможного: Даниил Трифонов в Карнеги-холле

«Экстраординарно! Наверное, лучший сольный концерт, который я слышал в своей жизни!» - такой месседж я получила 9 февраля, вернувшись с концерта Даниила Трифонова, от американского друга, слышавшего, наверное, всех и вся, а потому особенно придирчивого. И как же я с ним согласна!

За пределами возможного: Даниил Трифонов в Карнеги-холле

Каждый слушатель знает: в какой-то момент внимание отключается и музыку начинаешь воспринимать по касательной, пока что-то в ней не «кликнет» - и ты снова сосредоточен и увлечен. Но Трифонова слушаешь с той же интенсивностью, с какой он играет, то есть полностью погружаясь в процесс - нет, не интерпретации, но сотворения какой-то новой музыкальной реальности, рождающейся у нас на глазах в результате неповторимого симбиоза композиторского и исполнительского гения.

В тот вечер интенсивность была так велика, что из зала (после исполненных на «бис» двух Сарказмов Прокофьева и Анданте из Виолончельной сонаты Шопена в переложении Корто) я вышла с ощущением не только подъема, обычного после всякого удачного концерта, но и... «выпотрошенности»: так много случилось в эти два часа, так многое хотелось удержать в сознании, обдумать, пережить еще раз.

Между тем успевать за Трифоновым непросто – нужна концентрация. Он мыслит неординарно и слышит куда больше и «дальше» нас, то есть видит и форму целого, и его частности, и конечную цель, что и делает «слежение» за ним таким захватывающим. А его феноменальная техника, которая никогда не сводится к «быстро», «чисто» и «громко», а включает способность с невероятной тонкостью контролировать звук, позволяла ему создавать картины невозможной красоты, богатства и эмоциональной сложности, всегда – с глубоким, мудрым, услышанным в нотах подтекстом.   

Он начал с Анданте Фа мажор и 18-й сонаты Бетховена. Оба опуса - из 1802-1803 годов, и Трифонов с самого начала – в этом мире, еще почти моцартовском, ясном, чистом, в чем-то наивном. Все просто, искренно, ни тени манерности и пафоса - он этих качеств вообще лишен, но здесь это было на таком уровне честности, который редко кому в этом стиле сегодня удается. Сонату он начал без паузы, как продолжение Анданте. От скорости захватило дух: никто не играет ее так быстро. Этот ошеломляющий темп добавил света, легкости, ощущения стремительно летящей – как только в молодости бывает – жизни и даже (в финале) —лихорадочного, очень бетховенского, возбуждения, и ничуть не помешал ни кристальной ясности фактуры, ни органической певучести фраз, ни богатству аккордовых вертикалей, ни затаенному трагизму (конец второй части). Это был единый, возбуждающий поток образов, где ни один пассаж не был проходным, сыгранным вне контекста.

Каким же контрастом будет эта чистота и легкость поставленной в конец программы Восьмой сонате Прокофьева (1944 г.) с ее щемящим лиризмом, болью, мраком, сюрреалистическими сновидениями, тенями и призраками, со всем немыслимым узлом эмоций и образов! Трудно было не увидеть в этом контрасте некий микрокосм трагической траектории искусства и человечества за полтора века.

Но сначала, в центре этого микрокосма, был Шуман: «Пестрые листки» (Bunte Blätter) - 14 пьес, сочиненных в разное время между 1836-м и 1849-м, чаще исполняемых поодиночке и дополненных в конце Presto passionato (1833), связанных, как и некоторые пьесы из «Листков», с Кларой Вик.    

То, что перед нами иной мир и иная эпоха, стало ясно с первого прикосновения: звуки, подернутые меланхолической дымкой, мелодии, окрашенные безошибочно шумановской смесью печали, томления и света. За эвсебиевым началом последовала флорестановская буря второй пьесы (мечтатель Эвсебий и страстный Флорестан были литературными и музыкальными «altеr ego» Шумана, двумя сторонами его личности), ликующе-триумфальные аккорды третьей... Трифонов видит «Пестрые листки» как очень личные, может быть, самые личные пьесы Шумана и играет их с ранящей исповедальностью, извлекая из каждой гигантскую амплитуду настроений и красок и – одновременно – с неумолимой логикой связывая пьесы в некую драму, Шуманом не предполагавшуюся. Мощь и энергия Presto passionatо (быстро, страстно), опубликованного после смерти Шумана финала его Второй сонаты, который Клара попросила заменить как слишком трудный, поставили восклицательный знак в этой очень личный драме.

Антракта не хватило, чтобы перевести дыхание после ТАКОГО часа с четвертью. Но переход к Прокофьеву после Шумана не показался прыжком в пропасть. Мы были готовы к этой музыке, о которой лучше всего сказал так любивший ее Святослав Рихтер: «... В ней сложная внутренняя жизнь с глубокими противопоставлениями. Временами она как бы цепенеет, прислушиваясь к неумолимому ходу времени. Соната несколько тяжела для восприятия, но тяжела от богатства — как дерево, отягченное плодами». Идя за Трифоновым по лабиринту сонаты, я поражалась тому, как понятна была вся эта сложность, и подумала о том, что великая музыка не может быть слишком сложна для восприятия. Просто нужен артист, который ее услышит, разгадает и сделает своей и нашей.           

Что еще почитать

В регионах

Новости региона

Все новости

Новости

Самое читаемое

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру