Малый драматический из Петербурга привозил в Нью-Йорк «Трех сестер» и «Дядю Ваню», еще раньше были «Братья и сестры», «Гаудеамус», «Жизнь и судьба». Идущий на сцене БАМ по 27 февраля «Вишневый сад» в постановке Льва Додина - лучший в этом ряду и один из лучших российских спектаклей, которые вообще видел Нью-Йорк в последние лет десять.
Додин сократил и слегка перекроил текст, убрал помещика Пищика и высвободил время для вещей более важных. Например для долгого-долгого начала, когда герои молча спускаются по ступенькам театра Харви, оглядывая его обшарпанные стены; они уже в своем доме, беспорядочно загроможденном старой, покрытой чехлами мебелью, и Раневской так хочется все это сразу обежать и потрогать, и в этой молчаливой сцене - и усталость, и лихорадочное возбуждение, и тяжесть пока неизвестных нам проблем...
Еще одна «удлиненная» сцена: еще более мучительного, чем у Чехова, ожидания приезда Гаева с аукциона, когда под звуки приглашенного оркестрика на экране, вперемешку с силуэтами танцующих, мы видим «домашнее кино»: молодую Раневскую в цветущем саду, с детьми, мужем, игривую, беспечную, и понимаем, как никогда раньше, ее боль и ее «О мой милый, мой нежный, прекрасный сад!.. Моя жизнь, моя молодость, счастье мое, прощай!..» И как не сказать о потрясающей сцене триумфа Лопахина (феноменальный Данила Козловский), пускающегося в головокружительный пляс, увенчанный еще и песней Синатры «My Way», которую актер поет на отличном английском, валясь в победном исступлении на диван.
Песня Синатры - не трюк и не привет американскому зрителю, как решил один из рецензентов. Она - гимн, «декларация независимости» этого обаятельного, жесткого, хамоватого, сексуального, опьяненного своим успехом капиталиста, в котором так много от «нового русского», пример берущего с кого? С Америки. Тут, правда, возникают и другие подтексты. Но тем спектакль и интересен - подтекстом, ассоциациями, глядящими прямиком в сегодня, в реальность, от которой так хочется отвернуться, уйти, убежать в Париж... Как похожи речи Гаева на советско-российский чиновничий официоз (понятно, почему их так ненавидят Варя и Аня)! Как виртуозно, за одну минуту нарисована внезапно изменившаяся иерархия в российском обществе в придуманной Додиным сцене истерики Шарлотты! И все - без нарочитой «актуализации», несколькими штрихами, оставаясь в чеховском пространстве дореволюционной России, но помня о том, что Чехов уже не увидел, но предсказал.
Декорации и костюмы Александра Боровского точны, просты и красноречивы - от красной бархатной чуть не екатерининской ливреи на Фирсе до шляпы Раневской а ля Вера Холодная и нарочитой тесноты невнятного, похожего на свалку «интерьера». Но главное - актерский ансамбль. Ровный, сильный, безошибочно слаженный, где почти все - узнаваемы и в то же время неожиданны, как не по годам взрослая Аня - Данна Абызова. И убедительны, как к примеру, великолепный в своей «упертости» Епиходов - Андрей Кондратьев. Я не смогла принять только Сергея Курышева в роли Фирса - слишком молод голос, да и манера говорить все та же, курышевская, знакомая по другим его ролям. Замечательно, тонко играет жесткую, скупую на слова, несентиментальную, отчаявшуюся Варю Лиза Боярская, в чьем «реактивном» лице читаешь всю ее жизнь. А Ксения Раппопорт (Раневская) так виртуозна в постоянно меняющихся состояниях своей героини, в этой загадочной, неуловимой смеси аристократического изящества, ранимости и интенсивности, в метании между романтической экзальтацией и подлинной трагедией, что об этом надо писать отдельно. На ней, точнее на оси Раневская-Лопахин держится этот спектакль, который хочется смотреть не один раз...
