Этот фильм я знаю наизусть: «Зеркало». Хотя каждый раз смотрю заново и открываю то, что прежде пропустил, не приметил, не вник, не осилил. Будто фильм меняется во времени, хотя это я меняюсь: лирические сплетения и перипетии мне теперь интереснее активного исторического фона. Несколько раз писал о «Зеркале», а пару лет тому сделал фильм о фильме: телекомментарий зрителя к кадрам Андрея и закадровым стихам Арсения Тарковских.
Случай в самом деле необычный, если не беспрецедентный: сын дал отцу слово в автобиографическом фильме, и вот, дополняя друг друга и конфликтуя, в сложном -скорее, чем синтезе - противоборстве, синхронно зазвучали кино-кадр и слово-стих. В этом, собственно, секрет фильма, опущенный даже самыми толковыми (что говорить о бестолковых!) толкователями: в «Зеркале» отражен идейный поединок отца и сына, а не их полюбовное рандеву. Слово «отражен» возникло по прямой аналогии с зеркалом как таковым, а не с «зеркалом» в фильме Тарковского, которое по сути зазеркально и, отражая, искажает. А потому спешу уточнить: конфликт сына с отцом (а не традиционный «отцов и детей») воскрешен и продолжен средствами поэзии и кинематографа.
Что бросается в глаза, но оказывается на поверку иллюзорным: не только сюжетные ходы «Зеркала», но и многие стилистические приемы заимствованы режиссером Андреем Тарковским из поэтического арсенала Арсения Тарковского. В свою очередь, стихам дана новая жизнь: на экранной плоскости - точнее, за экранной плоскостью, в зазеркалье - они звучат иначе, чем на поверхности книжного листа.
Поэтические образы в кинематографе возобновлены и материализованы, но хочется почему-то сказать - реанимированы. Слово не просто визуально подтверждено средствами кино - оно выужено из Леты, как тот язь в руках у рыболова, с которым сравнил себя Арсений Тарковский:
Взглянули бы, как я под током бьюсь,
И гнусь, как язь в руках у рыболова,
Когда я перевоплощаюсь в слово.
Если в плане художественном и можно говорить о диффузии, о взаимопроникновении и взаимообогащении двух видов искусства - кинетизм, одним словом - но не в плане философском. Что ускользнуло от почитателей этого лучшего фильма Тарковского-младшего - равно как от поклонников поэзии Тарковского-старшего - так это резкое, до неприличия, размежевание сына с отцом - идеологический оксюморон. «Отцы и дети», но не в тургеневском, а в тарковском преломлении: личного опыта с трагическим экспериментом ХХ века.
И еще один парадокс фильма, непредусмотренный его режиссером. Когда сорок лет назад он впервые, чуть ли не контрабандой, промелькнул на советском экране, стихи звучали трагическим камертоном - как будто стоящий на пороге смерти отец (а тому уже было под семьдесят, и ни о чем, кроме смерти, он говорить не мог - исхожу из личного опыта одноразового общения с ним) напоминает младому сыну, что никого не минует чаша сия, всем из нее рано или поздно придется испить, и близкая вроде бы смерть отца кивает на далекую вроде бы смерть сына.
Бог распорядился иначе, противу естества: отец пережил сына, и задуманный когда-то режиссером символический эффект его преждевременной смертью уничтожен.
Сменяется одно поколение другим, а судьба подстерегает одна и та же каждого - нет, я не о биологическом пределе жизни, но о компромиссном, придавленном, ползучем существовании души. Какая там Психея! Мы не властны над собой.
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
Стиховому слову, с его опасной все-таки метафизической автономией от предметов и явлений вещного мира, возвращена та первозданная и конкретная сила, которая изначально стимулировала работу поэта: «Как зрение - сетчатке, голос - горлу, число - рассудку, ранний трепет - сердцу, я клятву дал вернуть мое искусство его животворящему началу».
Клятву отца сдержал сын. С помощью отца же. Не стихи укрупнены кинематографом, но талант Тарковского-отца - талантом Тарковского-сына. Андрей Тарковский - лучший кинорежиссер в своем поколении, с большим отрывом от остальных. С таким же отрывом отстает Арсений Тарковский от лучших поэтов своего поколения: Мандельштама, Пастернака, Цветаевой, Ахматовой.
Другое существенное неравенство: сын дал слово отцу в своем фильме, а не отец сыну - в своей поэзии. Даже если Андрей и мелькнет ненароком в стихах отца, то как маргинальный персонаж, тогда как в «Зеркале» Арсений - один из главных героев.
Граница между кино и литературой оказалась легко проходимой, но обязательно с проводником - своим Вергилием - Тарковский-младший выбрал Тарковского-старшего. Объект воспоминаний у отца и сына один, но неверный свет памяти окрашивает одно и то же воспоминание в разный колер: строки поэта и кадры режиссера не удваивают событие, но создают его новый объемный образ, ибо сочленены в художественную совокупность в том числе и по контрасту.
Важны не свидетельства, а свидетели: стихи Арсения и эпизоды Андрея - это две разные точки зрения на один жизненный объект, совместно они дают панорамное и эффектное изображение. Одна и та же реальность под скрещением двух пристальных взглядов, особо и ярко высвеченная - прошлое под перекрестным допросом двух свидетелейѕ
Тщетная в плане жизненном погоня за утраченным временем может завершиться удачей - в плане художественном. Воображение диктует свои законы реальности: «И все навсегда остается такимѕ А где стрекоза? Улетела. А где кораблик? Уплыл. Где река? Утекла». Это, понятно, вольный перефраз Гераклита, но в том-то и дело, что Тарковскому-младшему удалось войти в одну и ту же реку дважды - с помощью Тарковского-старшего, которому этот путь заказан.
Сквозь весь фильм Андрея Тарковского - как и сквозь поэзию его отца - проходит мотив дождя, причем некоторые кадры почти прямо возобновляют дождевые образы стихов. Уже один из начальных кадров фиксирует тревожное предгрозовое состояние природы, когда неизвестно откуда налетевший ветер гнет и треплет траву, кусты, дерева: «Пойдет прохлада низом траву в коленах гнуть. И дождь по гроздьям сизым покатится, как ртуть».
Дождь - образ всеобщего и личного ненастья. От него нет защиты, как от судьбы, он идет не только снаружи, он проникает внутрь, в помещение, в интерьер, и вот уже - это в фильме - целые куски штукатурки, подмоченные дождем, отлетают от потолка и медленно, как во сне, падают вниз.
Образ лихолетья, а не только пейзажа - образ, тесно связанный с поэтикой Арсения и одновременно философски от нее удаленный.
И стихи, и фильм - о парадоксе времени, ибо и часовой циферблат, и отрывной календарь времени не адекватны, а есть лишь условно принятый знак, символ времени, не более.
Время для обоих ностальгистов-вспоминателей, отца и сына Тарковских, - не последовательно развертывающаяся, однонаправленно векторная лента, но скорее, как замечено было еще в 20-е годы (не физиком, а писателем), многофигурная призма, вращающаяся вокруг своей оси, повернутая к человечеству (и к человеку) то одной, то другой стороной.
Мир - не только процесс, но еще и одновременное единство сущего, историческая взаимосвязь разных времен. Отсюда - свободное движение «из времени во время» лирических героев фильма «Зеркало» и поэзии Арсения Тарковского:
И стол один и прадеду и внуку:
Грядущее свершается сейчасѕ
Стиховое слово обозначает расположение человеческой души в окрестном мире, ее неопределенные, смутные параметры и ускользающие координаты, подтверждает реальность ее существования, ставя его под сомнение. Альтернатива слову для поэта - не молчание, а небытие.
Поэт и словарь - драма, достойная пера Шекспирова. О, эта давняя, как мир, мечта поэтов - сказаться душой без слов, ибо мысль изреченная есть ложь, и не собственную ли тревогу вложил Шекспир в уста Гамлета: «Слова, слова, слова»?
Стихи попадают в печать,
И в точках, расставленных с толком,
Себя невозможно признать
Бессонниц моих кривотолкам.
И это не книга моя,
А в дальней дороге без весел
Идет по стремнине ладья,
Что сам я у пристани бросил.
Когда в 60-е годы появились первые стихи Арсения, их автору было 60 - он всего на семь лет младше своего века. Он был также младшим современником Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама и Пастернака. Какая разная судьба! Тех - клеймили, преследовали, мучили, Мандельштама убили, Цветаева повесилась, но они все-таки успели проскочить в русскую литературу, а перед носом Арсения Тарковского дверь захлопнулась. И молодой поэт уполз в глубокий окоп, который назывался «переводами».
Аналогичная судьба постигла - или настигла? - Марию Петровых, Елену Благинину, Семена Липкина, которые укрылись от прожорливого времени под защиту переводов - благо многонациональная структура Советского Союза без работы их не оставила. Один из них даже перевел стихи Иосифа Джугашвили, но в последний момент Сталин отверг этот двусмысленный подарок к своему последнему юбилею.
Поэтический modus vivendi Арсения Тарковского сложился в полном уединении, до встречи с читателем - без читателя, даже без надежды на него. Да и на что надеяться, дрейфуя на оторванном от мира глетчере?
Горный воздух государства
Пью на Цейском леднике.
Как же, как же - только пригоден ли этот воздух для дыхания? Осип Мандельштам обращался к мертвому Андрею Белому: «Меж тобой и страной ледяная рождается связьѕ»
Арсения Тарковского спасла поразительная его способность - жить чужими несчастьями, чужую судьбу переживать как свою, зато свою - благодаря этому - избегнуть. Он вдыхал в легкие горный - и горний - воздух государства как острый запах срезанной травы, хотя в этом воздухе задохнулись Цветаева и Мандельштам. То, что для тех было газовой камерой, для него - весенний луг с пьянящими ароматами трав. Это его и спасло - опосредованное чувство беды: чужой как своей, зато своей - как чужой.
Ценой поэтического молчания Арсений Тарковский получил право на жизнь, точнее - вид на жительство. Ему повезло как человеку и куда меньше - как поэту. Он дебютировал одновременно с сыном, и это его литературная трагедия. Тридцатилетнее поэтическое девство - слишком долго, слишком много. Арсений Тарковский - старая дева русской поэзии: он опоздал родиться, опоздал отдаться читателю.
Арсений Тарковский не ограничивается тем, что подверстывает к чужим судьбам свою. Он и чужие судьбы подверстывает к своей, переиначивает на свой лад. Вот его лучшее стихотворение - про Осипа Мандельштама - с высоким пушкинским эпиграфом «Жил на свете рыцарь бедныйѕ», с контрастным ему обыденным началом: «Эту книгу мне когда-то, в коридоре Госиздата подарил один поэт; книга порвана, измята и в живых поэта нет» и с очень сильным концом про мандельштамовские стихи, настоянные на судьбе:
Там в стихах пейзажей мало,
Только бестолочь вокзала
И театра кутерьма,
Только люди как попало,
Рынок, очередь, тюрьма.
Жизнь, должно быть, наболтала,
Наплела судьба сама.
Арсений Тарковский окружен стигийскими тенями современников-классиков - они кажутся ему живыми, а он сам себе - мертвым:
Мне странно, что я еще жив
Средь стольких могил и виденийѕ
Однако ни у кого из поэтических сверстников нет такого обилия некрологических стихов, как у Тарковского. Он - плакальщик этого трагического поколения, которое жило «на самой слезной из земель» - таково ощущение Арсением Тарковским России. Как и все плакальщики, сам он из породы сухоглазых.
Андрею Тарковскому в «Зеркале» - с суфлерской подсказки отца - удалось, однако, больше, чем тому: круто разомкнуть личную судьбу в направлении исторического времени, драматизм одинокой индивидуальной жизни вывести в историческую ситуацию, когда Вторая мировая война и сжимающие ее клещами с обоих флангов сталинские годы свидетельствуют о невозможности благополучия, а тем более - счастья на этой зачумленной земле, бесконечную удаленность покоя от человеческой судьбы, сжатой, стиснутой, блокированной кольцом трагедии. Будто цель этого жуткого времени, если таковая у него была и если улавливаема словами - испытать человека на прочность, открыть пределы человеческой двужильности, границы физической и социальной выносливости.
Андрей Тарковский продолжил своего отца, поведав то, что Арсений Тарковский не решился, не посмел, не сумел.
Субъективная кинокамера Андрея Тарковского показывает объективную, историческую судьбу советского человека, на плечи которого было возложено слишком много - не по человеческим силам.
Такова природа и суть двойного автопортрета в фильме «Зеркало».
