Впрочем, и темы каждый может для себя сузить, приведя, если хочется, к большей конкретности, и метафоры можно читать по-разному, в зависимости от того, что знаешь, на чем воспитан. Вот самое начало спектакля. Грязно-белая картонная стена, то ли забор, то ли Стена Плача.
Молодая, растрепанная женщина, беременная, в сером бесформенном то ли пальто, то ли халате, со шваброй в руках, истово трет пол. Но швабра превращается в антенну (как только она поднимается, доносятся невнятные радиоголоса).
А уже в следующий момент, когда то ли из того же невидимого радиоприемника, то ли откуда-то свыше, начинает звучать папская молитва, а женщина прислоняется к стене, подняв «антенну», как крест, вдруг вспоминаешь картину Сурбарана с одиноким монахом, устремившим взгляд к невидимому Богу...
Может быть, женщина эта - Дева Мария или просто символ материнства? И первые произнесенные слова спектакля напоминают о Библии - «Абрам родил Исаака...»...
Но грязная тряпка оказывается бывшим, некогда нарядным платьем, и перед стеной появляется группа молодых людей с микрофонами, и тонкий голос Анны Синякиной выводит нечто похожее на птичьи трели, а тенор начинает петь еврейскую молитву, которая оказывается нитью уже к более близким нам временам...
Созданный пять лет тому назад, спектакль рождался как импровизация: из игры с картоном - материалом дешевым и легким (Вера Мартынова, воспитанница крымовского курса и дизайнер первой части спектакля, вспоминает, как однажды, дурачась, студенты начали «пробивать» щели и дырки в картонных панелях, просовывая туда руки, предметы, головы), из давнего желания Крымова сделать нечто эпическое о том, кто мы, откуда пришли и куда идем, и из его памяти о Шостаковиче, которого чрезвычайно ценил его отец, режиссер Анатолий Эфрос, и которого сам Дмитрий Крымов видел только однажды, навсегда запомнив его странные, угловатые, почти судорожные жесты и почти детский голос с нервными, «рваными» интонациями...
Крымов не был уверен, как соединятся две части (во второй даже дизайнер другой - тоже ученица Крымова и ныне - ведущий дизайнер его труппы, Мария Трегубова, и уже нет стены, зато есть алый бархатный занавес, из-за которого выплывает гигантская, пышнотелая, полногрудая кукла - я ее для себя назвала «Родина-мать» - та, что вскармливает своих голодных детей, а потом, надев кагебэшную фуражку, расстреливает их или укачивает и «усыпает», душит в своем сонном объятии).
Эти две части соединяет в спектакле нить истории. И музыка: в первой части написанная Александром Бакши и использующая тему финала "Второго фортепианного трио" Шостаковича, во второй - музыка Шостаковича и... «Издалека долго...» - песня из репертуара Зыкиной, творение Марка Фрадкина, еще один символ в этом наполненном символами спектакле.
Не надо пытаться выяснить, «что автор хотел этим сказать»: Крымов сам не всегда может и хочет формулировать смысл каждого образа. И правильно: «мысль изреченная есть ложь». У меня детская коляска в первой части вызвала ассоциацию с Потемкинской лестницей, может быть потому, что тут же, рядом, в обыденном разговоре невидимых нам персонажей, вспоминающих, что произошло с той или иной семьей, мелькает школа Столярского и мальчик со скрипкой. Но я не уверена, что тот, кто ввел ее в спектакль (Лаборатория Крымова - дело коллективное, в нем все - авторы) - думал именно об этом.
И очень может быть, что многие американские зрители, например, не узнают лиц Мейерхольда, Тухачевского или Ахматовой в портретах, «танцующих», кружащихся под музыку одного из удивительных вальсов Шостаковича. Но ощутят в музыке смесь праздничности и боли, и поймут, что праздник натужен и чреват опасностью.
И если кто-то не узнает в последнем эпизоде второй части два сочинения Шостаковича - «В полях под снегом и дождем» на слова Роберта Бернса (из вокального цикла 1942 г.) и «Плач об умершем младенце» из цикла «Из еврейской народной поэзии», то обязательно услышит здесь - хотя бы в словах - крик одиночества и боли. И почувствует арку, связывающую финал с первой частью. И вспомнит финал первой части - «И родился мальчик, Иисус Христос».
Общечеловеческое и личное постоянно переплетаются, сталкиваются, высекая искры узнавания и понимания.
Спектакль впечатывается в память, и кажется, я могу рассказать его подряд, по сценам, вспоминая поразительно органичного Аркадия Кириченко в его джазовой, захлебывающейся от желания радоваться жизни импровизации, и черные фраки, прибитые к стене и тянущие свои рукава к тем, кто хочет забыть, танцевать и петь, и Анну Синякину, которой достаточно, кажется, круглых очков, чтобы стать похожей на Шостаковича - так точна ее мимика и пластика, и бьющиеся друг о друга жестяные рояли... Но лучше вспоминать молча, без слов. Главное, что есть образы, символы, метафоры. И судьба еврейства, так мощно воплощенная во многих незабываемых образах первой части спектакля, - тоже символ, метафора и предупреждение.
