Люди, давно и хорошо знающие Эмилию Кеслер, не перестают удивляться ее энергии и подвижности, памяти на события, голосу, который звучит молодо, когда она о чем-то рассказывает или поет еврейские, русские и украинские песни, аккомпанируя себе на старенькой мандолине. Так же молодо сверкают ее глаза - глаза 95-летней женщины, пережившей ужас Холокоста, прошедшей, как она часто повторяет, «Крым и Рим», но сохранившей интерес и любовь к жизни, несмотря на беды и невзгоды, которые эта жизнь ей принесла. Застать ее дома, в квартире на нью-йоркской Коламбус - авеню, - дело непростое: если она не в клубе еврейской организации JASA, где встречается с приятельницами или выступает с песнями, значит, отправилась за покупками в свой любимый Fairway или сидит в парке. Много ходит пешком, и когда случалось, что мы шли вместе, я был вынужден просить: «Мама, сбавь шаг, я за тобой не поспеваю...»
- О том, как ты жила до войны, я знаю по твоим рассказам. Давай повторим это в общих чертах, теперь уже для интервью.
- Ну, давай. Украинский город Хмельник, в котором я родилась, населяли русские, украинцы и евреи. Мой папа, твой дедушка Вольф Аронович Кеслер работал учителем в школе, пел в хоре местной синагоги, в праздники вся музыкальная программа на нем держалась. Твою бабушку, мою маму звали Мария Эммануиловна. Я младшая из троих детей. Старший брат Миша был женат и жил в другом городе, средний, Саша, в голодном тридцать третьем году уехал в Киев - зарабатывал деньги и посылал домой. Его постоянно шатало от голода. Однажды после работы он выходил из трамвая, голова у него закружилась, он упал и попал под колеса. В больнице ему ампутировали обе ноги выше колен. Родители ездили за ним в Киев. Через несколько лет я вышла замуж за твоего отца.
- Припомни, как вы познакомились...
- Мне двадцать лет, я студентка учительского института в Виннице. Пришла в поликлинику на прием к врачу, там меня увидел Семен Сандлер, пошел за мной до институтского общежития. Он знал одну мою преподавательницу, и она нас познакомила. Семен был старше меня на восемь лет. Прежде чем сделать мне предложение, больше полугода красиво за мной ухаживал. Мы поженились. Сначала жили в Хмельнике у моих родителей. Потом его направили на работу в Каменец-Подольск, заведовать отделом информации в газете «Червоне Подiлля». В этом городе ты родился в январе тридцать девятого года.
- И профессия журналиста мне досталась по генному наследству...
- Выходит, так. Твой отец был красивый, умный, эрудированный человек. Моя мама ни разу с ним не ссорилась, не делала ему замечаний, но настал день, когда она сказала мне: «Я имени его больше слышать не хочу».
- За что так сурово?
- Она считала, что Семен мог нам помочь эвакуироваться...
- Разве это было в его силах?
- Когда началась война, твоего отца как офицера запаса призвали в армию, держали на казарменном положении. Мы тогда жили в Стрые, городе в Западной Украине, которая в 1939 году по сговору Берлина с Москвой была отнята у Польши и присоединена к СССР. В это время мама у нас гостила. В городе уже видели первых немцев, парашютистов-десантников, и я едва успела купить билеты на один из последних поездов, чтобы уехать с тобой и с мамой в Хмельник. К нам домой пришел сослуживец Семена, передал от него письмо и немного денег и сказал, что их воинский эшелон по дороге на фронт сделал остановку в Хмельнике, а его отпустили, чтобы успел отправить свою семью в эвакуацию. Я спросила: «А мой муж не мог за нами приехать?» - он ответил: «Думаю, что мог. Но только попросил передать письмо». Семен писал, что заезжал в Старо-Константинов к своим родителям - попрощаться и взять деньги для меня. Он советовал мне самой решать – как поступить в создавшейся ситуации. Вот почему моя мама не желала слышать его имени. Я ее понимаю.
- А я понимаю тебя. Однако не будем его судить, ведь он погиб...
- Моя подруга Дора Забарская пришла и сказала, что ее муж, военный, приехал за ней на грузовой машине, там есть место для нас с тобой. Саша, который меня очень любил, говорит: «Возьми ребенка, хлеб, зонтик и галоши и уезжай. Маме ничего не говори, я потом ей все объясню». И я с тобой на руках ушла к Доре. Мы уже сидели в кузове, и тут прибежала мама: «Если ты уедешь, я умру прямо тут, на твоих глазах. Вас будут бомбить, вы все погибнете. Оставь хотя бы ребенка». Но я бросать тебя не хотела и маму жалела. И сошла с машины, и Дора сошла за мной, и муж не смог ее удержать. С ней был ребенок, еще одним она была беременна.
- Что потом с ними стало – знаешь?
- Их убили на моих глазах в июле, когда в Хмельник пришли немцы. Евреям запретили ходить по тротуарам, только по дороге, запретили появляться на улице без желтой звезды на одежде. Нарушивших приказ могли избить, даже расстрелять. Солдаты и полицаи шли по домам, где живут евреи, всех выгоняли на улицу, вели убивать. С трудом я уговорила папу с мамой, чтобы спрятались на чердаке, сама оставалась внизу, с тобой и с Сашей: его ведь на чердак не затащишь. Он лежал в постели, не мог надеть протезы: сильно болели культи. 9 января сорок второго года, в шесть утра, в дверь постучали, я открыла и тут же получила удар прикладом винтовки по голове. За дверью стояли два полицая, с ними немка-переводчица...
- Полицаи свои, из местных?
- Да, хмельницкие. Один из них в школе сидел с Сашей за одной партой. Пришли, чтобы нас, как и остальных евреев города, погнать на расстрел. Поняв, что мой брат идти не может, бывший одноклассник решил его убить тут же, в постели, и наставил на него оружие. Забыв обо всем, я кинулась к брату, закрыла его своим телом. Полицай меня отшвырнул и выстрелил в Сашу. Я закричала, схватила тебя на руки, завернула в свое пальто - ты был в одной рубашечке! - и выскочила на улицу, в жуткий мороз, слыша за спиной, как Саша не кричит – ревет! По улице шли колонны людей, немцы верхом на лошадях и пешие полицаи с овчарками гнали их на окраину города, к лесу. Меня втолкнули в одну из колонн. На опушке леса было выкопано девять ям, туда сбрасывали тела убитых. Женщин и мужчин, детей и стариков немцы с автоматами разбивали на группы, подгоняли к краю ямы, заставляли раздеться догола и расстреливали. Дору Забарскую и ее двухлетнего сына убили, даже не дав дойти до ямы. В моей группе стояла женщина, с ней семеро детей, самому старшему лет восемь. Эта женщина упала к ногам немца и только два слова выкрикивала: «Я украинка! Я украинка!..» Он направил на нее автомат, дал очередь, потом застрелил всех семерых детей. Понимая, что нас с тобой ждет та же участь, я решилась: покрепче прижав тебе к себе, перебегала из одной группы в другую, пока не оказалась в самом конце ожидавших смерти...
- На что же ты рассчитывала?
- Иной раз не знаешь, почему поступаешь так, а не иначе. Думала хоть немножко оттянуть то, что казалось неизбежным. В двадцать пять лет не хочется умирать. Вдруг немец из конвоя спросил: «Du bist Jude?». Я ответила по-немецки: «Nein, ich bin nicht Jude». Он сказал: «Lauf! Weg!..» - и показал рукой, куда бежать. Наверное, увидев мои светлые волосы, серые глаза, подумал, что я попала сюда по ошибке, решил пожалеть. И я побежала, держа тебя на руках. Полицай-украинец, который знал, кто я такая, меня поймал, ударил плеткой по голове, загнал обратно в группу. Рядом шла моя подруга Шеля Гандельман. Я ей говорю: «Давай убежим». А она: «Куда бежать, если моя мама с моим ребенком уже там, в яме?..» Тут слышу голос того самого немца: «Ты опять здесь?» Он ткнул рукой в сторону дороги: «Беги!» Снова бегу, не понимая, где я, что я. Очень хочу домой! Легла на снег, тебя положила себе на спину, велела обхватить меня крепко за шею, и поползла прочь. Под утро, дрожа от холода и страха, вернулась в Хмельник. И опять попала в руки полицаям! Они меня избили и вместе с тобой впихнули в пустующее здание, где другие хмельничане ждали решения своей судьбы.
- Такое страшное ожидание! Ни надежды, ни выбора...
- Через три дня немцы нас рассортировали: больных и стариков отвели в лес и там расстреляли, остальным выдали бумаги, их обладатели были обязаны жить в гетто и работать, куда пошлют немецкие власти. Гетто представляло собой ряд домов в Старом городе, хозяева которых были расстреляны. Всех, кто временно избежал ямы, человек четыреста, впихнули в эти дома, территорию обнесли оградой, поставили вооруженную охрану. Начальником полиции, который выдавал бумаги, был Алексей Тарнавский, с его сестрой Верой мы дружили. Он до войны работал электриком, а пришли немцы – пошел к ним служить. Увидел меня, подозвал, протянул буханку хлеба со словами: «Когда ж это все кончится?..» Как бы дал понять, что сочувствует, но сделать ничего не может. Разрешил мне сбегать домой за подушкой и какой-нибудь одеждой. В доме я увидела, что мой брат лежит на кровати мертвый, весь в крови, на окровавленной простыне, на полу тазик с замерзшей водой, и там тоже кровь. И я убежала, не взяв ни подушки, ни одежды. Потом узнала, не помню от кого, что 9 января Саша еще был жив, только ранен, и мама с папой, думая, что полицаи ушли, спустились с чердака, стали его спасать, и тут вернулся полицай, что стрелял в Сашу, пустил раненому одну пулю в голову, вторую - в сердце, а моих родителей отвел в полицию и бросил в подвал. В полицию попала и я: шла по улице с тобой на руках, меня задержали, завели на второй этаж, втолкнули в комнату, набитую арестованными. Стою у окна, вижу, как людей из подвала выводят во двор, и там - мои мама и папа! Я поднесла тебя к окну и постучала в стекло. Мама услышала стук, подняла голову и нам улыбнулась, потом и папа...
- Поняли, что последний раз видят нас живыми...
- А я их последний раз видела живыми 16 января 1942 года, когда людей выводили из подвала и сажали на подводу, чтобы везти на расстрел. Маме было 59 лет, папе – 62 года. Саша прожил всего 26 лет. Долгие годы я чувствовала перед ними вину: их нет, а я живу.
- Твоей вины не было. Скажу больше: ты жила за себя и за них.
- В гетто мы пробыли почти год. Жили впроголодь. Кто сумел припрятать немного денег, золотое колечко или сережки - покупал или выменивал продукты у крестьян из окрестных сел, если те осмеливались подойти к ограде. У меня денег не было, ничего ценного, кроме часиков на руке, но я не хотела их лишиться, терпела голод. Но тебя-то я должна кормить каждый день! Ты так ослабел, что не мог ходить, я таскала тебя на руках. Спасибо Вере Тарнавской – иногда ей удавалось передать нам что-нибудь из еды. Спали мы на голом полу. Холодно, укрыться нечем, я клала тебя к себе на живот и так согревала. Утром нас, как рабов, выгоняли на работу, вечером пригоняли назад.
- Что вас заставляли делать?
- Сапожники и портные шили и чинили немцам обувь и одежду. Были слесари, столяры, плотники, электрики – им тоже занятие находилось. Я убирала комнаты, стирала белье, чистила уборные, носила кирпичи на какой-то стройке. Умыться удавалось редко, холодной водой, мужчины под конвоем носили из речки. Никаких медикаментов не было. У меня и у тебя по телу пошли чирьи, началась чесотка. Каждое утро кто-нибудь приносил новость, что мы немцам больше не нужны, сегодня они окружат территорию гетто, детей заберут, родителей расстреляют. Мы ночью по очереди дежурили у окна, чтобы не быть застигнутыми врасплох и попытаться спастись, если возможно. Роза Гандельман, чью сестру Шелю немцы застрелили вместе с матерью и ребенком, подходит ко мне и говорит: «Сегодня ночью будут забирать детей». Тогда я взяла тебя на руки и через пролом в ограде выбралась из гетто. Недалеко было кладбище, я там спряталась. Утром решила: надо идти. Конец октября, льет дождь, одежда на мне намокла, отяжелела, туфли тоже, я их сбросила, пошла босиком. Дошла до школы, рядом погреб, я в него спустилась. В темноте разглядела, что там сидит моя знакомая Рая Гройсберг, тоже сбежала из гетто. Слышим, как на улице кричат полицаи: «Жиды есть? Выходи!..» А ты плачешь, просишь кушать, от голода кусаешь мне пальцы и материшься!
- В четыре-то года?!
- Наслушался мата в гетто. Рая, с ней чуть не сделалась истерика, говорит: «Мы из-за него погибнем. Мне восемнадцать лет, я жить хочу. Надо его задушить». Я сказала: «Ну-ка давай, попробуй сделать это». Она занесла над тобой руки, увидела мои глаза - и руки убрала. На рассвете, прячась от людей, которые могли сдать немцам беглую жидовку, я пришла к дому Веры Тарнавской, постучала. Вера открыла дверь и тут же захлопнула: не узнала меня, так ужасно я выглядела! Опомнилась, снова открыла дверь и заплакала: «Ой, Миля, что они с тобой сделали!..» Целый месяц я у нее пряталась.
- Понимала ли она, на какой риск шла?
- Понимала, да. Но когда я сказала, что боюсь попасться на глаза ее брату, начальнику полиции, а он жил по соседству, Вера успокоила: «Не бойся, в моем доме тебя не тронут». Привела меня к своей знакомой, украинке Екатерине Сурововой: «Это моя подруга Миля Кеслер, надо ее спасти. Давай переделаем на нее твой паспорт. Я бы дала свой, но...». А что «но», я не поняла. Суровова согласилась дать свой паспорт. Вера нашла художника, заплатила ему, и он на место фотографии Екатерины вклеил мою. Последнюю единичку ее года рождения (Катя была старше меня на шесть лет) исправил на семерку, получился год, в котором родилась я: 1917-й; нарисовал круглую печать, половина которой закрывала нижний уголок снимка, вторая оставалась на чистом листе. И мы с тобой стали Сурововыми: я - Екатерина Калинична, ты – Арик. Как только паспорт был готов, Вера сказала: «Тебе надо уходить из Хмельника». Дала продуктов на дорогу, одежду и обувь, наняла провожатого, чтобы повел нас в Жмеринку, где стояли немецкие союзники – румыны, они не такие жестокие, как немцы. Мы шли втроем, не считая провожатого: с нами была тринадцатилетняя Фира Милькис, дочь наших соседей. Родителей убили немцы, а девочка сумела убежать. Я взяла ее с собой.
- О судьбе Хмельникского гетто заговорили вслух много лет спустя после войны...
- Советские власти это скрывали, не хотели, чтобы люди знали правду. Было уничтожено почти двенадцать тысяч хмельничан-евреев, спастись удалось единицам. Мы с тобой убежали – и, как видишь, живы.
- Не мы с тобой, а ты со мной. Много ли известно подобных случаев?
- Нет, немного. И уж точно это не были женщины с детьми на руках...
- Значит, пришли мы в Жмеринку. А где жили?
- Местные жители нас не пускали переночевать. Я говорила, что иду с ребенком и сестрой из Западной Украины к родителям в Одессу. Меня спрашивали: «Вы не жиды?» - я отвечала: «Нет, мы русские!..» - «Вы не похожи на жидовку, а ваша сестра похожа». Спать нам приходилось на скамейке в скверике. Чтобы добыть еду, пришлось продать мои ручные часики. Один часовой мастер предложил мне слишком маленькую цену, другой уплатил, сколько я просила. Хотела оставить ему немного денег в виде комиссионных, но он сказал: «У таких не беру». Что он имел в виду, я не поняла.
- А по-моему, все ясно. Видел, в каком ты положении, и не взял.
- На деньги, которые он заплатил, мы питались втроем. Через несколько дней я снова к нему пришла, сказала, что хочу устроиться на работу, чтобы купить билет до Одессы, а для этого нужна прописка. Он отвел меня к женщине, ее звали Анастасия, она владела пивной, которую посещали румынские солдаты. С ней мы пришли к зданию жандармерии. Анастасия зашла внутрь, мне велела ждать. Через полчаса выходит: «Иди к начальнику. И не забудь: ты моя родственница». Начальник - румын, но со мной заговорил по-русски: «Давай паспорт». И я даю ему мой фальшивый паспорт! Он его полистал: «Оставь мне, я что-нибудь придумаю». Через два дня вернул мне паспорт, там стоял штамп прописки.
- Да, но прописка – еще не крыша над головой...
- Случайно я познакомилась на улице с женщиной, ее звали Соня. Сказала, что ищу временное жилье, и она предложила: «Живите пока у нас. Мы вдвоем с мачехой, она не будет против».
- Что, и Фиру согласилась взять?
- Фира боялась, что ее опознают как еврейку и убьют, поэтому решила пойти в Жмеринское гетто, я ее туда отвела, знала, что там безопаснее. Правление гетто состояло в основном из евреев, одним из которых был выселенный из Бесарабии адвокат, доктор Гершман. Румынские военные с ним считались, благодаря его авторитету и дипломатии практически все, кто находился в гетто, выжили...
В общем, мы стали жить у Сони, с ее подсказки я нашла способ заработать. Жмеринка - узловая железнодорожная станция, там останавливались немецкие эшелоны, на которых солдаты ехали на фронт или с фронта. Местные женщины торговали на станции вареными яйцами, курами, салом, солдаты у них покупали. Соня одолжила мне денег, на них я купила курицу, сварила, бульоном с потрошками тебя накормила и сама поела, мясо разрезала и понесла к поезду, продала, снова купила курицу, и так день за днем. Сначала меня всю трясло от страха: вот сейчас этот солдат поймет, что перед ним еврейка, и мне конец. Но если я погибну - что будет с моим ребенком? Эта мысль придавала мне силы, научила скрывать страх и ненависть при виде немцев, убивавших евреев только за то, что они евреи...
Со мной познакомилась Ирина Соляренко, еврейка, врач-стоматолог. Она держала свой кабинет, вся верхушка румынской жандармерии лечилась у нее бесплатно, за это ей позволялось жить за пределами гетто. Ирина, узнав мою историю, стала мне помогать. Приду - накормит, даст еды с собой. Ее дом имел два выхода – парадный и «черный». Бывая у нее, я старалась сесть так, чтобы, если жандармы войдут с парадного входа, сбежать через «черный», и наоборот. Как-то они про меня узнали, пришли, оба входа блокировали. Ты сидишь там, в чужом доме, с чужими людьми, голодный, а я арестована. Представляешь мое состояние?
- Есть от чего сойти с ума...
- Меня увезли, втолкнули в подвал, стали допрашивать. «Как фамилия?» - «Суровова». – «А настоящая?» - «Это настоящая». Я вместо фальшивого паспорта уже имела новый: в жандармерии меняли документы местным жителям, и я попала в это число. Прошла ночь. Наутро один жандарм взялся определить – еврейка ли я. В профиль рассматривал и анфас, и к окну подводил, где больше света. Наконец, сказал своему начальнику по-румынски: «Она на еврейку не похожа».
- Им пришлось тебя отпустить?
- Нет, снова заперли в подвал. Но я сказала себе: не сдамся! Этот румын не признал во мне еврейку - значит, не все потеряно, еще есть шанс. Еще одну ночь сижу. Утром дверь открывается, меня выводят, а там - Ирина Соляренко: «Пошли домой». «Как тебе удалось меня вызволить?» - она смеется: «Очень просто: подарила начальнику бараний полушубок, румыны это любят». Купила на свои деньги, чтобы вызволить меня!
В марте 1944 года Жмеринка была освобождена. В город вернулась из эвакуации редакция украинской газеты, меня туда взяли корректором. В начале 1945 года я узнала, что Вера Тарнавская вышла замуж за офицера, живет во Львове. Мы с тобой поехали туда. Вера с мужем приняли нас. Пока мы у них жили, я нашла работу корректора в типографии. В городе появилось много свободных квартир: их оставляли поляки, уезжавшие в Польшу. Нам с тобой выделили одну из таких квартир. Помнишь ее?
- О да! Почти в центре Львова, на улице Данилы Галицкого, две комнаты на втором этаже, с балконом. Шикарная квартира!..
- А почему я оттуда уехала, собственными руками разбила свою жизнь? Хотела иметь нормальный паспорт, вернуть фамилию себе и тебе, для этого требовались метрики, а их у нас не было. Мой старший брат Миша - врач, который закончил войну в звании капитана медицинской службы и после демобилизации обосновался с женой и двумя сыновьями в киргизском городе Фрунзе, - написал: «Все бросай, переезжай сюда. Ты моя сестра, у меня есть нужные связи, я тебе помогу с получением документов». Летом 1950 года, бросив во Львове квартиру и работу, я отправилась с тобой во Фрунзе, чтобы все начать сначала. Жить пришлось у частников: сначала угол сняла, потом времянку. Устроилась на работу по специальности. Получаю повестку: мне предложено явиться в МГБ. Женщина-следователь Беневоленская выслушала мой рассказ о судьбе брата и родителей, о погибшем муже, о том, как я с ребенком на руках дважды бежала от расстрела, была в гетто, снова бежала, пряталась, - и говорит: «Тут что-то нечисто. Мы должны выяснить, как это вам удалось остаться живой». Она послала запрос в прокуратуру Хмельника. Туда вызвали Катю Суровову и Веру Тарнавскую (ее муж к тому времени уволился из армии, и они уехали в Хмельник), взяли у них письменные показания и прислали во Фрунзе. Беневоленская заговорила другим тоном: «Смотрите, что про вас пишут, какие страдания вы перенесли. Так вы же у нас героиня! Дайте я вам руку пожму», - встает и пожимает мне руку. Так я получила паспорт на свою фамилию и документы на тебя, снова стала Эмилией Кеслер, а ты – Валерием Сандлером.
- Вспоминаю с благодарностью нашу спасительницу Екатерину Суровову, хоть никогда ее не видел.
- Много лет мы с Екатериной Калиничной переписывались. Она скончалась в 1982 году. По моему представлению организация Yad-Vashem посмертно присвоила ей звание «Праведник мира». Вера Тарнавская получила это звание, когда еще была жива.
- Осмелюсь задать тебе личный вопрос. Всегда такая красивая - почему ты замуж больше не вышла?
- Война закончилась, и я ждала, что Семен вернется, будет искать меня в Хмельнике, он ведь знал, что я туда еду. Встретила его однополчанина, он сказал, что видел своими глазами, как в январе 1942 года, в боях под Киевом, погиб мой муж. Но я этому не верила, продолжала ждать. Пришлось поверить, когда получила «похоронку». А почему замуж не вышла... Не хотела, чтобы у тебя был отчим. Мужчинам я нравилась, мне многие делали предложение, но если кто-то из них не так на тебя посмотрел - этого было достаточно, чтобы человек исчез из моей жизни. Знала, что не потерплю, если кто-то тебя обидит, грубое слово скажет. Хотела, чтобы ты чувствовал, что я тебя очень люблю и все для тебя готова сделать. Ну как, я ответила на твой вопрос?.
.
...Да, мама, ответила. Спасибо тебе, что спаслась и спасла меня. За любовь спасибо. И прости за то, что не стал я тебе хорошим сыном.
