Если вы, как я, регулярно смотрите шекспировские постановки из Англии, то в этой вас мало что удивит: привычное сочетание минимальных декораций с элегантными «историческими» костюмами и концептуальным светом.
Правда, для пущего оживления добавлены некоторые подробности. Например, слуга Ланцелот Гоббо, размышляющий о том, уходить ли ему от хозяина-еврея или остаться, вытаскивает на сцену из зала двоих зрителей и разыгрывает с их участием довольно длинную интермедию. Но публика хохочет, как и в другом эпизоде, где к богатой Порции сватаются Марокканский и Арагонский принцы – оба донельзя карикатурные.
Начинается этот «Венецианский купец» тоже весело: пока публика рассаживается, на сцене появляются фигуры в плащах и масках, в ложах – разодетые, но тоже в масках, девушки, барабаны отбивают нечто ритмичное, а кларнет заливается с клезмерской отчаянной, сквозь слезы, радостью; все пьют, танцуют, флиртуют, белоснежный купидон стреляет из лука – в общем, карнавал, хоть и изрядно затянувшийся.
Все это призвано ввести в атмосферу Венеции того времени, о котором пишет Шекспир. Только вот режиссер Джонатан Манби почему-то решил еще до того, как будет произнесена первая шекспировская строчка («введение» длится минут десять, не меньше), напомнить о положении евреев в Венеции XVI века, причем «в лоб»: веселье карнавала ненадолго прерывается появлением двух мужчин с желтыми кругами на одежде и в красных шапочках – и то, и другое полагалось носить в качестве отличия венецианским евреям; мужчин оскорбляют, оплевывают и избивают. Есть и другие «напоминания» о мрачном времени: неизменный черный фон, в начале – полыхающие за резьбой черных ворот факелы (ассоциация с аутодафе), клубящийся над сценой туманѕ Беда в том, что это не работает.
Спектакль уводит в другую сторону: сильно пропедалированные юмористические отступления и прочие подробности затеняют историю Шейлока, его страдания и его правду. Впрочем, и Шекспир пьесу свою сочинял как будто не о нем, а о любви, которая преодолевает все препоны. И был сыном своего времени и своей страны, которая изгнала евреев в 1290 году, а тех немногих, что жили в Англии во времена королевы Елизаветы, постоянно притесняла, обвиняя в самых страшных преступлениях и всячески склоняя к отказу от своей веры.
Прайс, конечно, прекрасный актер, опытный и аутентичный в роли отца, теряющего дочь, и ростовщика, требующего от венецианского купца Антонио за неуплату долга кусок его собственного тела. Но тронут ли зритель, когда он так неторопливо и сдержанно говорит: «Вы просите, плевавший мне в лицо, меня пинками гнавший, как собаку, от своего крыльца?». Да, его герой привык смиряться и терпеть, но палитра эта нуждается в более интенсивных красках.
Его дочь Джессика (Фиби Прайс) не вызывает особой симпатии, и ее еврейская молитва, введенная режиссером в конце спектакля, как-то не очень помогает. Рэйчел Пикап в роли Порции ни на минуту не теряет своей высокомерной манерности. Доминик Мэтам (Антонио) к месту и не к месту улыбается, хотя уже в первой сцене все и сам Антонио повторяют, как он грустен. Никто не остается в памяти.
Совсем иначе я чувствовала себя после спектакля Дэниэла Салливана, где Шейлока играл Аль Пачино. Я видела его в 2010 году, в первой «инкарнации», в Центральном парке, и до сих пор помню потрясение, удивление, увлеченность этим спектаклем, где не было никаких исторических отсылок и объяснений и действие происходило в начале XX века, в финансовом мире. Я нашла свою рецензию на тот спектакль: «Споры идут до сих пор – антисемитская пьеса «Венецианский купец» или нет. Смотря как ее прочесть и как сыгратьѕ А если досмотреть до конца и подумать, зачем Шекспиру понадобился длинный «довесок» про передаренные и возвращенные кольца, то окажется, что в конечном счете пьеса – о верности: Богу, семье, данному слову, долговым обязательствам, любимому человекуѕ». Нынешняя английская версия ни о чем таком не задумывается.