Помню, мы с Сережей скрашивали существование друг друга, сидя рядом в самом конце праздничного стола. Довлатов мне показывал всякие фокусы – например, как он поднимал стул, взяв за ножку, на одной вытянутой руке... С Ефимовым мы разошлись еще в России, а Довлатов разругался с ним в пух и прах уже здесь, принимая близко к сердцу его, мягко говоря, неджентльменские поступки, касаться которых не буду: читатель может о них судить сам по изданной Ефимовым их переписке, несмотря на протесты Лены Довлатовой, с которой мы дружим до сих пор.
Побоку моральную и юридическую сторону этого вопроса (Лена Довлатова, как известно, выиграла суд у издателя этих писем), а сам я не уверен, если честно, как бы поступил на месте Ефимова. Что лично меня смущает, так это цензурирование публикатором как собственных, так и Сережиных писем. Вот признание доморощенного цензора:
«Купюры же, безусловно, сделаны мноюѕ и все они подчинены одной цели: не дать прорваться в книгу неправде про живых людей, порой – и обидной правде, а иногда – прямой клевете, на которую Довлатов в художественном азарте был вполне способен. (Мне ли не знать, коли я сам стал жертвой этой его страсти.)»
К сожалению, это - игра в порядочность и благородство. Потому как Ефимов весьма выборочно охраняет живых людей от обидной правды либо неправды. Включая самого себя. А «обиженных» после выхода этой переписки – несчитано. И не только в довлатовских письмах, но и в ефимовских.
Того же Гришу Поляка, издателя, архивиста, энтузиаста и бессребреника, каких мало, самого близкого и самого преданного друга Лены, Сережи и Норы Сергеевны Довлатовых – мало того, что, по словам Довлатова, «обжуленного Ефимовым», так еще ошельмованного им! А вот несколько опубликованных Ефимовым обидных довлатовских характеристик – наугад:
Вайль & Генис – бандиты и алкаши.
Соломон Волков – повредился в рассудке.
Эдуард Лимонов - жалкий, тихий и совершенно ничтожный.
Владимир Максимов – интриган и баба.
Андрей Синявский – проклятый юдофил.
Выписываю не из самой книги, а из остроумной рецензии на нее Александра Гранта. «Креста на вас нет, Игорь Маркович!» - восклицает журналист и с удивлением замечает, что «блистательный и безжалостный юмор Довлатова как-то обошел стороной самого Ефимова», который, наоборот, в письмах, обращенных к нему, представлен сугубо положительно. И это - несмотря на полный разрыв с ним всех отношений.
Понятным становится казавшееся загадочным грозное предупреждение, скорее даже заклятие Игоря Ефимова не печатать выброшенные им места из писем Довлатова:
«Поэтому очень прошу: если даже Г. передаст Вам фотокопии писем, с которых делался набор, ни в коем случае вычеркнутые мною куски не восстанавливать».
Вот какой страх и ужас испытывал Игорь Ефимов перед Сергеем Довлатовым! Не удержусь и сошлюсь хотя бы на «Записные книжки» Довлатова, в которых Сережа не без злорадства цитировал отзыв Бродского об очередной книге Ефимова:
«Как он посмел перейти со второго абзаца на третий?»
Обо мне Довлатов тоже сказал пару-тройку «ласковых слов» в своих письмах – в связи с тем, что мы с Леной Клепиковой «хапанули» шестизначный аванс за книгу об Андропове, но зла на Сережу не держу. Его раздражительность и мизантропство отчасти связаны с его алкоголизмом, а сам он объяснял их депрессухой и насильственной трезвостью, мраком души и даже помрачением рассудка.
Лично мне, при всей долготе отношений – Сережа в «Записных книжках» насчитал нашей дружбе 30 лет, - он не только не сделал ничего дурного, но не сказал мне ни одного дурного слова. Даже свою критику того или другого моего текста выражал в обтекаемой, деликатной форме: «Есть мнение, что эта статья не самая удачная у вас...»
Во всех его конфликтах – за исключением семейных, когда я сохранял нейтралитет и не лез куда не следует – я всегда становился на его сторону. А мне он делал только хорошее, я у него в долгу как в шелку. Из долга перед ним я писал свою часть этой книги.
Я всегда удивлялся его уважительной, благодарной, беззаветной любви к матери, словно пуповина между ними так и не была перерезана.
- А как же конфликт отцов и детей? – подкалывал я Сережу.
- Только не у нас с мамой.
Когда внезапно умерла в Нью-Йорке моя мама, я был в Москве и не поспел на ее похороны. Сережа меня за это осудил, а когда я начал оправдываться, сказал немного высокопарно: «Это вам надо говорить Богу, а не мне».
Мне это показалось вмешательством в мои сугубо личные – внецерковные – отношения с Богом, но я промолчал. Без того было муторно.
Помню, как он возмущался Ефимовым – задолго до разрыва с ним, прочтя в рукописи его автобиографическую повесть о ненависти к родной матери. Повести я не читал, но Игоря защищал, ссылаясь на Фрейда: комплекс Ореста, а тот поступил с матерью куда хуже, чем Ефимов.
Меня сейчас интересует другое в свете новой мемуарной книги Ефимова. Не юриспруденция и не этика, а психология. Начиная с побудительных причин публикатора этих писем. Довлатов считал, что Ефимов, у которого здесь было издательство «Эрмитаж» - типа как «self-publishing vanity press», «самиздат тщеславия», выпускающий проплаченные авторами книги – утаивал, а по словам Сережи, «сжуливал» доход от этих изданий, что и послужило одной из причин окончательного и полного разрыва отношений с Ефимовым. Я, помню, по старой дружбе защищал Ефимова: жить-то нужно!
Был ли тот, действительно, «нечист на руку», как считал Довлатов, не мне судить, но то, что именно эта темная история (это уже со слов Ефимова) стала для Довлатова последней каплей, видно - и очевидно - не только из опубликованной контрабандно переписки, но также и из утаенных, неопубликованных писем самого Ефимова (привожу отрывки с разрешения вдовы писателя):
«ѕРазрыв отношений, устроенный Сергеемѕ нанес серьезный ущерб моей репутацииѕ У каждого должно зародиться в уме представление о том, что «тут должно было таиться что-то такое гнусное, о чем и говорить-то стесняются»... Очень хорошо представляю, как какой-нибудь свежий читатель, начитавшийся Веллера и Виктора Топорова, может обронить: «Ефимов? А, это та гнида, с которой Довлатов порвал из-за какой-то темной истории». Нельзя сказать, что это пятно на моей репутации стало бледнеть после смерти Сергея. Будто чья-то невидимая рука убирает всякое упоминание моего имени в рассказах о Довлатове.
За девять лет не было ни одного случая, чтобы кто-то из бесчисленных журналистов, кинодокументалистов, литературоведов, занимавшихся им, позвонил мне и сказал: «Вот тут родственники Довлатова говорят, что вы были с ним в близкой дружбе 20 лет, - так не поделитесь ли с нами своими воспоминаниями?»
Публикация писем Довлатова была предпринята вовсе не из любви к его эпистолярному стилю, а тем более не из любви к самому Довлатову, которого Ефимов, судя по письмам, в конце концов возненавидел, а главным образом, чтобы отметиться в качестве знакомца этого прославленного посмертно писателя и приобщиться к этой сияющей славе. Другими словами, взять реванш у покойника, пользуясь им как пьедесталом (благо Довлатов был почти двухметрового роста) для памятника самому себе. Единственный и последний шанс закрепиться в русской литературе.
Так и случилось, как было рассчитано.
Благодаря этому отцензурированному в свою пользу «эпистолярному роману» (хотя на самом деле - антироман), публикатор не только живет в отраженных лучах чужой славы и почивает на чужих лаврах - он еще производит манипуляции и трюки, каким позавидовал бы Чичиков.
Казалось бы, своей небывалой post mortem славе Довлатов обязан своим собственным книгам. Аксиома, не требующая доказательств, да? Есть, оказывается, другое мнение. «Ни про одну его книгу мне не довелось услышать «был потрясен», «не спал всю ночь», «ошеломлен яркостью переживаний», «сердце болит» – только про «Переписку», - пишет Ефимов в своих американских воспоминаниях. - Это самое крупное произведение Довлатова и, по мнению многих читателей рукописи, самое искреннее и драматичное».
Казалось бы, причина разрыва Довлатова с Ефимовым очевидна из этой их переписки из двух углов Америки, да и изустно Сережа вещал направо и налево о том, что Ефимов незаконно торгует его книгами. Но оказываетсяѕ Нет, лучше опять дать слово самому комплексанту:
«В свое время, ломая голову над тем, что могло заставить Довлатова порвать со мной, я совершенно исключил зависть из списка возможных мотивов. Его печатал журнал «Нью-Йоркер» и платил солидные гонорары, книги выходили в престижных американских издательствах и переводились на иностранные языки – о какой зависти ко мне, безвестному, могла идти речь?
Но был один момент, который я упускал из вида. Ведь его детище, газета «Новый американец», и мое, издательство «Эрмитаж», возникли в одном и том же 1980 году. Однако газета продержалась всего полтора года, а «Эрмитаж» готовился отпраздновать пятилетний юбилей».
Довлатов завидует Ефимову?! Ну не нонсенс ли? Типичный перевертыш. Или в психоаналитической терминологии - трансфер. Перенос испытываемой Ефимовым к Довлатову острой зависти на объект этой зависти. Это не я ему завидую, а он - мне. Нет, это уже не хитрость, а болезнь, разбираться в которой мне не досуг. Укажу напоследок на еще один симптом этого психического заболевания. Опять с ссылкой на Игоря Ефимова. Дабы окончательно расквитаться с Довлатовым, Ефимов пишет ему эпитафию, которая косит под афоризм:
«ѕЧто бы ни было написано в свидетельстве о его смерти, литературный диагноз должен быть таков: «Умер от безутешной и незаслуженной нелюбви к себе».
Никакой нелюбви к себе у Довлатова не было – ни заслуженной, ни незаслуженной. И быть не могло. Наоборот, он многое в себе любил и лелеял – вплоть до самовлюбленности, которой Довлатова попрекает его первая жена и называет Аполлоном Безобразовым, а вторая жена беззлобно вспоминает, что к зеркалу было не подойти, когда Сережа готовился к выходу в свет.
А почему нет? Разве не сказано «Возлюби ближнего своего, как самого себя»? Как можно любить других, не любя себя? Довлатову было за что себя любить. Прежде всего за свой дар любви, пусть это и покажется кому-то парадоксом. А этим даром любви он был одарен щедро, сполна. Он умел любить как редко кто: свою мать, обеих жен, детей, друзей, собак и прежде всего - литературу, которую поставил превыше всего и положил на ее алтарь свою жизнь.
«Мучаюсь от своей неуверенности. Ненавижу свою готовность расстраиваться из-за пустяков. Изнемогаю от страха перед жизнью. А ведь это - единственное, что дает мне надежду. Единственное, за что я должен благодарить судьбу. Потому что результат всего этого – литература».
Ефимову было за что ненавидеть Довлатова, и эта ненависть прошла через всю его эмигрантскую жизнь и не кончилась со смертью Сережи, а, наоборот, ввиду беспрецедентной посмертной славы Довлатова обострилась, как неизлечимая, с рецидивами, болезнь, из одержимости и мании превратилась в гипертоксическую паранойю.
Без этого диагноза я вынужден был бы заподозрить в Ефимове морального уродца и монстра, а так есть спасительная возможность списать эту ненависть на хроническое, безнадежное заболевание.
...Нет, не заслужил Довлатов такой нелюбви – и в глубине души, на уровне подсознания Ефимов это понимает. Не может не понимать. Могу ему пожелать, хотя не уверен, что впрок, – словами поэта:
Жить добрее, экономить злобу...