Эрнст Неизвестный. Пробуждение

Из первой части «Детство»

Анна Грэм любезно предоставила «ВНС» отрывок из рукописи неопубликованных мемуаров Эрнста Неизвестного.

Из первой части «Детство»
Свердловск, 1989 г.

Нас трое - некто, я и все.

Я родился в Египте. Это я открыл Северный полюс. Я плохо помню, как строил пирамиды Мексики и Египта, хотя сухой и горячий песок до сих пор не смываем на моих губах. Вырубленный мной Пергамский фриз свеж в моей памяти. Я рубил его для Александра Великого, который тоже я. Пронзительно белел мрамор. Властно и упруго, как дельфины из моря, вырывалась из камня напряженная плоть скульптур. Напряженная моим духом. Она взрывала упрямый камень. Множество рабов, исполнявших мою волю, казались нелепыми и чуть живыми среди яростных и нестерпимо белых титанов. Рабские влажные мослы и ребра, тонкие сухожилия и мышцы, черневшие под ультрамариновым, светящимся небом, казались вялыми. Боги специально недовылепили человека, чтобы я, - Я в мраморе мог довершить.

Глава 1.

В детстве у меня была тайная страсть. Я часами смотрел на калейдоскоп намерзших на окно снежинок или на ритмичный ток дождя. Надо было только не мигать и сосредоточиться, и тогда возникали живые картинки.

Персонажи из библиотечки “Жизнь замечательных людей” выстраивались передо мной. Я отождествлял себя с ними: то я был Руалем Амундсеном, то Васко да Гама, то Пастером... Вместе с Парацельсом сидел в темнице (в биографии Парацельса не зафиксировано пребывание в тюрьме, возможно Э.Неизвестный имел в виду кого-то другого. – Ред.), страдал, сжигаемый на костре с  Джордано Бруно, мучился угрызениями Галилео Галилея; проходил путь Линкольна и Спартака и вместе с Дарвином совершал радостное путешествие на корабле “Бигль”.

Животные из томов Брэма оживали. Красочные, глянцевые иллюстрации из многотомной, старинной, тисненной золотом монографии “Вселенная и человечество” становились явью.

Я видел множество стран, материков и даже бывал на других планетах. Я охотился на мамонтов и добывал огонь. Таинственные, мифологические знаки теософов возникали, переплетаясь с египетскими иероглифами, арабскими и древнееврейскими шрифтами.

Особенно увлекательными были путешествия в страну пчел, где путеводителем мне была книга Фабера “Жизнь пчел” (вероятно, имеется в виду книга Карла Фриша «Из жизни пчел», изданная в СССР в 1935 году. – Ред.). Я узнал термитники и организованные до отвращения иерархии муравьев. Становясь маленьким, как Гулливер, я проникал внутрь человека. Многокрасочные анатомические схемы моего отца-хирурга помогали мне ориентироваться в сложнейшем храме человеческого тела. Внутри все светилось нестерпимо ярким, как бы я сейчас сказал, люминесцентным светом. Музыкально-ритмичная циркуляция крови, воздушная кинетика легких, могучая пульсация светозарного титана сердца, мудрый и изощренный лабиринт кишечника, - все подвижное, сияющее, звучащее, фантастически многообразное человеческое устройство - ошеломило меня и запомнилось навсегда.

Мои главные проекты: Площадь Мысли с головой-планетарием и мозгом-космосом, Гигантомахия с ее барокальным бионическим ритмом, Древо Жизни в форме разъятого сердца - есть попытки восстановить мои детские впечатления о Вселенной человеческого тела.

Постепенно я добился того, что мне не обязательно было смотреть на повторяемость дождя или снежного орнамента. Достаточно было сосредоточиться, уставиться в одну точку, и... через некоторое время я начинал видеть, слышать и обонять проецируемые мной картины.  Эту способность я сохранил и по сей день.  Очень часто в больших компаниях я остро чувствую потребность увидеть что-нибудь из своего кино. Из-за этого меня обвиняют в невнимательности и высокомерии. В школе же меня обвиняли в тупости и даже в ненормальности, хотя учился я хорошо. Но мне трудно было сосредоточиться, если педагог был нуден или предмет меня не интересовал. И я уходил..., уходил из этого скучного класса, и иногда меня приводили в чувство, не понимая, что со мной: сидит с вытаращенными глазами - и не спит, но ничего не слышит, даже звонка на перемену. “Дикошарый” - тогда называли меня.

Я не знал, кем я хочу быть. Великим путешественником, великим врачом или химиком, возможно - великим художником. Сколько себя помню - я рисовал и лепил. Но в школьном детстве подвиги науки и путешествия больше всего привлекали меня.

Быть великим для меня не значило быть знаменитым, богатым, властвовать над людьми. Нет, наоборот. Опыт великих людей и мучеников науки говорил о подвигах, трагедиях, жертвах, но не о внешних жизненных успехах.

Итак, я хотел во что бы то ни стало быть великим. Эта мысль не давала мне покоя. Я закалял волю, загоняя себя в темные и страшные комнаты; прыгал с заборов и крыш, чтобы проверить - смел ли я; побрил голову и поливал ее ледяной водой, чтобы приучить себя выдерживать пытки. В результате получил воспаление височного нерва и долго ходил с перекошенной мордой.

Заставлял себя копировать черепа и кости, в то время как мои товарищи по художественной школе наслаждались, изображая прекрасную уральскую природу, или просто резвились в парке.

Дал себе слово никогда не врать и протестовать против лжи. И это роковое решение довело меня до нервного стресса из-за легкомыслия взрослых, привыкших всегда врать по пустякам и не придававших этому никакого значения.  Именно тогда - девяти-десяти лет от роду я впервые почувствовал вздорность, условность и фальшь человеческих отношений, в основном построенных на лжи и умолчании.  В общем я изводил себя. Даже в трамвай не садился нормально. Я давал ему отъехать, а потом мчался за ним: догоню - буду великим, не догоню - не буду. И все во имя взрослого будущего, к которому я готовился и которое постоянно занимало мое воображение.

Увы, я не был беспечным мальчиком. Я многое провидел в фрагментах фильма детства, которые посвящал моему будущему: те же события, те же места, мной были встречены уже знакомые мне люди. Но в моем мальчишеском кино будущее виделось ярким, грозным, значительным.  Реальность же в качестве вечного настоящего выявляла иное. В Древнем Риме за телом умершего императора следовал паяц в маске, пародийно имитировавший манеры покойного. Это была личина лица, напоминавшая не без иронии о земном происхождении небожителя.  Моя реальная жизнь также похожа на провиденную мной в юности, как паяц на мертвого императора.  Мистерия превратилась в фарс. 

Сейчас я у окна, но с другой стороны, и мой большой, много раз сломанный нос расплющен о стекло. Оттуда, расплющив свой стройный носик, на меня выглядываю я - маленький и чрезвычайно умный. И зовут меня Эрик.

Почему меня назвали Эрик? Мама пела: “Эрик Светлоокий, Дании король” (в стихотворении Игоря Северянина «Сказание о Ингрид» 1915 года строчка звучит так: «Эрик Светлоокий, Севера король». – Ред.). Может быть, она была тайно влюблена в давным-давно умершего датского короля? Окружающим имя Эрик казалось несерьезным и чересчур детским, и Эрик стал Эрнстом, когда повзрослел.

Эрик с сожалением смотрит на Эрнста. Эрнст смотрит на Эрика с уважением и грустью: “Поверь мне, я остался таким же, каким был. Я люблю все то же, что и ты. Наши книги, наших героев. Но жизнь, оказалось, не соответствует твоим видениям. В ней нет места героическому.   Я не изменил тебе, Эрик, но во мне тебе не узнать себя взрослого. И дело не в том, что моя шея высохла и стала намного короче - мне на войне тогда вышибло межпозвоночные диски. И оказалось, что нашу гордую голову я ношу не на плечах, а на заду. Зад через позвоночник потянул череп вниз, вдавив деформировавшуюся башку в плечи. И что с того, что мне неоднократно поворачивали ударами нос, справа на лево и слева на право, и отсутствие нескольких ребер скособочило меня, и весь мой облик порядочно измят, - ты ведь знаешь, Эрик, что мы к этому и даже к худшему были готовы! Самое грустное, что я поглупел, поглупел до неузнаваемости, и это наложило печать на мое лицо, превратив его в личину.

Да, ты, мальчик, был гораздо умнее меня. Что такое наш взрослый опыт? Это целенаправленное поглупение, это измена реальности, когда несущественное, неинтересное, дробное, но нужное для того, чтобы выжить в стаде таких же взрослых кретинов, каким стал сам, знание заслоняет мудрость юности. Нам, взрослым придуркам, она кажется наивной и смешной.

Ночью играли сказки

Между супов и кастрюль,

В липкой оконной замазке

Мазали дымчатый тюль.

Музыкой, светом и тенью,

Отблеском солнца и дня,

Искрами привидений

Наполнилась наша кухня.

Примус украшен

мерцаньем,

Светом из яркой дуги,

И в золотистом тумане

Важно плывут утюги.

Но к непрактичным

предметам

Кухня совсем холодна,

Жирным презреньем одета

Миска до самого дна.

Примус сказал:

“Удивительно”, -

А примус совсем не глуп:

Если так ярко горите Вы,

Зачем же не варите суп?

К звездам он очень строг:

“В Вас экономии нет,

Раз керосин так дорог,

Зачем же вы жгете свет?”

Сказки глаза опустили,

Звезды в смущеньи потухли:

“Здесь нам не место”, -

решили

И улетели из кухни.

Эти стихи, Эрик, ты написал около девяти лет. Но из большой кухни повседневности не так-то легко улететь. И поверь, я делал и делаю все, чтобы не превратиться во взрослого, умного и скучного дядю. Я бежал от повседневности, от взрослой осторожности. Я бежал через наш дом, школу, болезни, фронт, ранения, голод, успех. Бежал через любовь, через ложь и правду, через города и страны. Сейчас вот уже почти четверть века бегу через Америку. Бегу к себе, то есть к тебе, Эрик. И кухня, которая дышит своими наставлениями мне в спину, она еще не догнала меня, но огрубила и приземлила меня. 

Я покажу тебе кино, Эрик. Давай посмотрим его с двух сторон нашего окна. В него ворвется хамство жизни. Прости меня. И пусть одновременно две пленки крутит механик-время. И неважно, что многое не всем будет понятно и интересно, а многое покажется плоским и пошлым. Мы же, Эрик и Эрнст, разберемся.

Что еще почитать

В регионах

Новости региона

Все новости

Новости

Самое читаемое

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру