Ведь он творил (простите за высокий слог), пронзая века и пространства, напрямую общаясь и с историей человечества, с древностями Вавилона и Греции, и с Космосом, с энергетикой Вселенной. Сравнение с Микеланджело мне не кажется натяжкой.
Он поклялся не умирать еще в юности, в войну, когда лейтенантом разведроты попал под обстрел, был тяжело ранен и только волшебное провидение спасло его, вернуло с того света. Лучше всех об этом спасении «лейтенанта Неизвестного Эрнста» написал Андрей Вознесенский, близкий его товарищ, из той же блестящей плеяды шестидесятников.
Имя Эрнста Неизвестного стало греметь по свету, когда в 1962 году, уже став мастером скульптурного авангарда, он был избран показательной мишенью для разнузданной атаки со стороны советской власти. Всевластный вождь обрушился с грубой бранью на него за непонятное народу искусство. А он ответил вождю неслыханно, невозможно дерзко, на понятном тому грубоватом языке. Не знаю, что требовало большей смелости – броситься в атаку под пули или ответить так самому Хрущеву.
Юрий Нагибин сказал ему тогда: «Умри!». «Почему?!» – переспросил Эрнст. «Все испортишь».
Как хорошо, что он не послушался друга и продолжал упрямо жить, хотя мог умереть от той богемной, безалаберной жизни на износ, когда, «окружен бабьем, как ихтиозавр нетрезв» (опять точный Вознесенский), он лепил свои чудища, своих исполинов, свои кресты, своих кентавров и гермафродитов, вопреки бдительной чекистской опеке, вопреки советскому идиотизму и кафкианству, каждодневно, ежечасно портивших ему кровь.
Его вытолкали за границу, подло и глумливо. Но фактически подарили его миру и ему подарили мир. С ним, блестящим и оригинальным философом, любили беседовать Сартр и Мамардашвили, для его работ открыли постоянный музей в Швеции (а спустя много лет и в родном Екатеринбурге), он получил звание члена ведущих академий искусств и наук Америки и мира. Его работы украшают площади и улицы главных столиц мира, в одной Америке их стоят более сотни.
О творчестве великого ваятеля пишут статьи, книги и диссертации. Уверен, их поток не уменьшится с физическим уходом гения.
Мне выпало редкое счастье лично знать Эрнста Иосифовича, общаться с ним на протяжении последних двух десятилетий. Это были и визиты для очередного интервью в его мастерскую в Сохо, поездки на Шелтер-Айленд, где по своему проекту он построил загородный дом, вернисажи выставок и, наконец, какие-то светские события вроде вручения ему в артклубе в Грамерси премии «Человеку года русскоязычной общины». Эрнста прикатили туда на инвалидной коляске, ходить ему уже было трудно.
Он работал до последнего своего часа. Лепить ему стало трудно после сложнейшей нейрохиругической операции, и он в последние два-три года сосредоточился на графических листах, рисовал свои любимые «капричос» с излюбленными мотивами – разъятые в крике рты, деформированные тела, полулюди-полумашины, взрывы, распад материи и напряженный синтез плоти и духа.
Как-то я спросил его, откуда берется этот поток невероятных, но столь узнаваемых, «фирменных» его образов. Я отчетливо вижу эти сюжеты, эти формы во сне, сказал он. «Мне нужно только, проснувшись, быстро все зафиксировать на бумаге, чтобы дневное сознание не стерло это из памяти».
Любимый образ Неизвестного – Древо Жизни. Он придумывал его, развивал, обогащал всю свою долгую жизнь. Помню, в мастерской на Шелтере я долго стоял подле этого огромного шара, расколотого, разъятого, как плод граната. Символизирующие вечность ленты Мебиуса спиралями возносятся вверх, к солнцу. Это своего рода личный, сокровенный собор, построенный мастером. Вера и Знание, два абсолюта жизни человека, обрели здесь редкую гармонию.
Как-то он сказал мне: «Каждый человек забрасывает бумеранг. И чем шире размах, тем большее пространство преодолевает бумеранг, но он всегда возвращается к бросавшему».
Бумеранг Эрнста Неизвестного вернулся.
