Появившийся в Мариинском в 1914 году, он был более чем уместен вечером 24 февраля, когда исполнялись все пять фортепианных концертов Сергея Прокофьева, младшего современника Головина и питомца Петербургской консерватории, успевшего не один раз увидеть этот занавес в бытность свою молодым, полным энергии и идей композитором.
Первые два концерта Прокофьев сочинил как раз в это время - в 1912 и 1913 гг. (правда, Второй композитору пришлось восстанавливать по памяти в начале 20-х, уже за границей - оригинал погиб в Петербурге в дни послереволюционной разрухи и голода). Третий - самый известный - в начале своей западной жизни, а Четвертый и Пятый - в конце, когда уже маячило возвращение в Россию.
Известный своим энциклопедическим подходом к исполнению русской музыки, Гергиев в свое время вернул в обиход все оперы Прокофьева, исполнял и записал (с Лондонским симфоническим) все его симфонии, дирижировал его балетами и уже не впервые за последний год представляет рискованный марафон из всех фортепианных концертов. Вечер с двумя перерывами длится больше трех часов, что может стать для слушателя трудным испытанием.
Но большой зал БАМ был полон, несмотря на дождь и ветер, с утра терзавшие город. Вдохновило публику несколько факторов: репутация Гергиева и мариинцев как идеальных интерпретаторов музыки Прокофьева, давно освоивших ее непростую лексику, любопытство меломанов - Четвертый и Пятый концерты почти не играют «живьем», и возможность услышать сразу все концерты в хронологическом порядке, да еще в исполнении пяти разных пианистов.
Список солистов сулил многое: рядом с ветераном Александром Торадзе и суперзвездой Даниилом Трифоновым стояли имена еще одного зрелого мастера, Сергея Бабаяна, недавно возобновившего интенсивную концертную деятельность, и двух лауреатов 15-го Конкурса Чайковского - 19-летнего американца Джорджа Ли (серебряная медаль) и 25-летнего уроженца Красноярска, выпускника Петербургской консерватории Сергея Редькина (бронза). Разные поколения, разные школы...
Джордж Ли был очень хорош в одночастном Первом концерте, знаменитом своим наступательным началом. У Ли отличная школа, феноменальная техника и интересное музыкальное будущее, что особенно заметно было по тому, как он играл центральный, лирический эпизод концерта. Александр Торадзе понимает, как мало кто, трагическую глубину и многогранность Второго концерта - на мой взгляд лучшего из всех пяти. Если Второй исполняют не так часто, как он заслуживает, то только из-за его немыслимых технических сложностей. Не все из них и Торадзе смог преодолеть.
Исполнение Третьего концерта Даниилом Трифоновым стало вершиной вечера: кристально-ясное звучание, умение охватить словно с птичьего полета большую форму (потому и разразилась публика аплодисментами после первой части - так эмоционально «подвел» пианист к ослепительному завершению) и богатое воображение. Незабываемая была вторая часть, похожая у Трифонова на сюрреалистический сон.
Сергею Редькину досталось самое трудное: Четвертый концерт, написанный для левой руки, по заказу Пола Витгенштейна, потерявшего в Первой мировой войне правую руку. Заказ был выполнен в 1931 году, заказчику не понравился и по сей день почти не исполняется. Но Редькин, с его убежденностью, энергией и сочным пианизмом оказался (не в первый раз) спасителем неизвестной и технически причудливой музыки. Как и Сергей Бабаян в Пятом концерте, где прокофьевские сумасшедние «остинато» могли бы показаться монотонными, не обладай Бабаян таким феноменальным чувством звукового колорита. Это качество он подтвердил, сыграв на «бис» одну из «Мимолетностей» Прокофьева. Короткая пьеска молодого Прокофьева перекинула арку к началу длинного, но увлекательного концерта.
***
Пока балет Мариинского демонстрировал мастерство в вечерах памяти Майи Плисецкой (БАМ) и «Раймонде» (Кеннеди-центр), Гергиев переместился в Карнеги-холл, где с оркестром Венской филармонии продолжил их совместное международное турне. Начавшись в Европе, оно закончится в Латинской Америке.
Программа трех концертов в Карнеги-холл почти равномерно разделилась между музыкой русской (Мусоргский и Чайковский) и австро-немецкой традиции (Вагнер и новая пьеса 47-летней Ольги Нойрич, составленная из фрагментов мелодий придунайских народов, включая еврейские, и классических опусов, растворенных в эдаком сонорном «тумане»). Было одно исключение: «Море» француза Дебюсси, одна из любимых пьес Гергиева.
Лучший оркестр в мире, эталон мастерства, Венский филармонический главного дирижера не имеет и для гастролей приглашает разных. В Карнеги-холл с ними выступали многие: Гатти, Мета, Вельзер-Мёст, Булез, Озава, Хайтинк, лет 10 назад - Гергиев. На сей раз этот идеально слаженный инструмент звучал как никогда красиво, гармонично, рафинированно, гибко. Гергиев считает, что дело в ежедневных совместных репетициях и концертах, которые до Нью-Йорка они сыграли вместе в Европе.
Слышать их в акустике Карнеги-холл было ни с чем не сравнимым наслаждением: светящиеся гармонии вагнеровского пасхального пейзажа («Парсифаль») или нервные, скрытой тревогой пронизанные ритмы «Моря», беспросветная тьма Похоронного марша Зигфрида, тающее окончание «Гибели богов», роскошь и очарование штраусовского вальса («бис» в первом концерте). И как откровение останутся в памяти «Картинки с выставки» Мусоргского (оркестровка Равеля): фортепианный цикл в исполнении оркестра обрел такую свободу и гибкость, будто играет его один музыкант, но с красочностью, многоликостью и мощью, на какие способен только этот оркестр.
***
Это было безумное воскресенье: в 2 часа дня - последнее выступление венцев и Гергиева в Карнеги-холл, в 4 - сольный концерт Анны Нетребко в Метрополитен-опера, в 7 вечера - БАМ, последний балетный вечер мариинцев. Такое совпадение - редкость. Я мобилизовалась и успела на все.
Почти 4.000 мест в зале Мет были заняты публикой, которая не пожалела времени и денег (билеты были дороги), чтобы услышать оперную звезду в первом нью-йоркском сольном камерном концерте. Русскоязычные люди составляли по меньшей мере половину, и судя по постоянным вспышкам мобильников (иные даже звонили!) многие на подобном событии оказались впервые. Американцы в антракте нажаловались служителям, и те сбились с ног, усмиряя доморощенных фотографов, которые на концерт пришли, похоже, только чтобы на Нетребко посмотреть и в Инстаграмм послать - мол «Здесь был Вася!».
Между тем, певица дала абсолютно поразительный концерт, закрепив за собой репутацию оперной суперзвезды. Да, программа из романсов Рахманинова, Римского-Корсакова и Чайковского в сопровождении фортепиано (превосходный Малькольм Мартино) была камерной, но Анна превратила каждый номер в монодраму, оперную сцену или даже очаровательную комедию (волшебно спетая серенада Чайковского «О, дитя»). Ария Марфы из оперы Римского-Корсакова «Царская невеста» органично вписалась в это тщательно выстроенное целое. Если бы не аплодисменты публики между романсами, было бы еще больше похоже на цепь театральных сцен с одним сюжетом: боль, надежда, счастье и горечь любви. В конце концов она была на сцене Метрополитен-опера!
Все работало на этот спектакль: цветущие ветви, в которые почти утопила она свое лицо в «Сирени», точно выбранные позы и движения (она пела «Отчего?», печально прислонясь к стене, «Не пой, красавица» - почти отвернувшись от зала, в «Песне Зулейки» превратилась в восточную красавицу). Серебристое платье и сверкающий обруч в волосах (первое отделение) напомнили героинь Климта, скульптуры арт-нуво и таинственных красавиц раннего немого фильма - в соответствии с эпохой Римского-Корсакова и Рахманинова... Более горькие по тону и в чем-то более оперные романсы Чайковского - и другое платье, другая прическа, меньше декоративного, больше земного.
Главное - театр был следствием и воплощением музыки и слова. Воплощением особым. Иногда драма и страсть казались слегка чрезмерными. Но как можно было устоять перед этим ослепительным, сияющим, глубоким, полным красок, мощи, смысла голосом, заполнявшим огромное пространство Мет отточенными до малейшей детали - порой почти говорящими фразами? Продуманные, они казались спонтанными. Это была единственная в своем роде интерпретация. Для другого пространства, в иной ситуации Нетребко, уверена, сотворит нечто иное.
На «бис» были кантиленный, завораживающий Дворжак на чешском и яркий, сочный, темпераментный Рихард Штраус на немецком.
*** После этого балетный вечер показался всего лишь не очень ярким напоминанием о советском прошлом: сцены из «Кармен-сюиты» (1967), «Бахчисарайского фонтана» (1934), «Шурале» (1950), «Ромео и Джульетты» (1940), “Мелодия” Глюка (Асаф Мессерер, 1949), “Гибель Розы” (Ролан Пети, 1973), «Жизель». Все было аккуратно, более или менее стильно, в меру поэтично, но в конце концов монотонно (как практически любое балетное гала, составленное из отдельных номеров). Правда, вечер дал возможность увидеть Ульяну Лопаткину в более или менее разных обличьях (это был по сути ее бенефис), в первую очередь в великолепном, классическом дуэте Григоровича из «Легенды о любви» и в забавном фрагменте из «Конька-горбунка» Ратманского. Даже оркестр Мариинского театра, чье присутствие всегда украшает выступления балета, звучал к концу вечера устало.
