Сегодня об этой новинке с автором беседует журналист Ирина ЛЕЙКИНА.
- Михаил, я очень люблю этот жанр – жанр заметок без сквозного сюжета, где связующим стержнем служит личность автора и сама жизнь, которую он наблюдает. В вашей книге 144 эссе – 144 «клейких листочка». Вы предлагаете читателю представить их себе либо в виде бумажных стикеров для памятных заметок, либо в виде свежих, едва проклюнувшихся листочков дерева. Мне ближе образ весенних листочков, которые могут расти, разворачиваться, дополняться.
– Да, на английский заглавие лучше перевести как Leaves in Bud. По контрасту с розановскими «Опавшими листьями», это мысли-почки, которые только начали распускаться. Одна из первых рецензий называлась «Книга обещаний».
– Заговорив о переводе, вы предупредили мой следующий вопрос: ваша книга в целом переводима? Как донести до иноязычного читателя словесные нюансы типа умник – умница, великанчик – лилипутище?
- Все эти слова переводимы. Найдется перевод и для слов «живосердечие», «живоумие», «иноумие» и других. Для этого, конечно, нельзя ограничиваться уже имеющимися словами – их приходится заново создавать в английском, как и в русском. Это мое любимое занятие. Одна из моих книг – РreDictionary («предсловарь», «предречник») – проективный лексикон английского языка.
– Почему вы решили составить такую подборку эссе?
– Хотелось собрать самое краткое, что я могу сказать о жизни в целом. Одни «листочки» написаны специально для этой книги, другие взяты из прежних публикаций, в том числе в ЖЖ и на Фейсбуке. При составлении книги для меня важно было чередовать длинные «листочки» с короткими, соблюдая некий ритм, похожий на сердечный или стихотворный.
– Как долго писалась книга?
– Лет тридцать. Я обычно работаю параллельно над разными книгами, поэтому все они пишутся долго.
– Своеобразной игрой с читателем можно считать ваш совет растянуть чтение на год, от досуга до досуга. Но читать ваши «листочки» поштучно – трудное испытание. Я прочла книгу залпом. Боюсь, и другие читатели не удержатся от такого соблазна.
– Я бы и сам не удержался... Рад, что вы не последовали моему совету. Мне хотелось внести некоторую интригу в сам сюжет чтения. Да и каждый «листочек» все-таки предполагает некоторую паузу для самостоятельных раздумий. Чтение выходного дня – одна-две странички – займет несколько минут, и можно размышлять о прочитанном до следующего досуга... Впрочем, может быть, со временем «листочков» будет 365...
– Чего больше в ваших «листочках» – внезапных озарений или плодов долгих наблюдений?
– Это совместимые вещи: долго наблюдаешь, а потом тебя озаряет. Происходит какой-то сдвиг – и вдруг начинаешь понимать то, что всегда видел, но не осознавал. Когда я перечитал эту книгу перед окончательной сдачей в печать, я с удивлением обнаружил в ней нечто новое для себя.
Портрет другого человека, каким я себя еще не знал. Как будто попал в вихрь: движешься в одну сторону – а тебя разворачивает в другую. Жизнь – это не евклидова геометрия, она состоит из кривых. Собственно, эта упругость жизни, которая не поддается никакому выпрямлению, и есть внутренняя тема книги. Превратности бытия, любви, языка – все то, что оказывает сопротивление нашим желаниям и рассудку.
– Бросается в глаза краткость, афористичность одних «листочков» («Надежда – радость в кредит», «Где для мысли недостижима точность, там неминуема дерзость» и т. д.) и пространные рассуждения в других случаях. Что вам как автору легче и проще: выдать читателю афористичную формулировку или постепенно подводить его к таковой?
– Я по природе своей не афорист. Я лучше чувствую мысль, когда могу ее обосновать, привести все доводы «за» и «против». Но здесь я захотел отжать все лишнее, свести мысль к абсолютному минимуму, порой к одной фразе. Главный принцип – наибольшее в наименьшем.
– Вы делите людей на стрекоз, муравьев и стремуров. Кто вы сами по этой классификации?
– Наверное, стремур. Мне оба подхода дороги: и отдаваться с упоением стихийному ходу жизни, и жестко следовать определенным правилам. Другое дело, что преобладает то один подход, то другой, идет борьба между ними. Наверное, это знакомо всем читателям. В чистом виде стрекозы и муравьи практически не существуют...
– ...как и темпераменты. У вас, кстати, есть «листочек» о том, что думают, глядя на цветущий сад, меланхолик, сангвиник, холерик и флегматик. Очень точные образы получились. Но каждый из нас смешивает в себе все четыре темперамента, вопрос только в том, что побеждает. Хотелось бы, чтобы победил позитив.
И сразу вспоминается еще один «листочек», который звучит так: жизнь – печальная вещь, но прожить ее надо радостно. Хорошо бы последовать этому «надо», но вы не даете рецепта, как это осуществить. Я, например, не умею жить радостно. Чем старше становишься, тем меньше поводов для радости и больше для печали, вспомним Екклесиаста.
– У Екклесиaста наоборот: в первых главах книги он печалится, не находит ничего нового и достойного под солнцем, только суету и томление духа, а потом вдруг прозревает, что самые простые человеческие труды, любовь, семья, дети – полны смысла и приносят радость.
Мне, например, доставляет радость состояние легкого стресса, напряжения, аврала, когда надо прилагать усилия, чтобы что-то успеть совершить. Ну а если это не помогает – остается пушкинский рецепт: «откупори шампанского бутылку иль перечти “Женитьбу Фигаро”».
– Меня поразил «листочек» о любви: образ пляшущего моста, на котором одному трудно удержаться. Только вдвоем. Вообще у вас много о любви. Или о недолюбленности, о поисках любви. У меня ощущение, что это вообще подспудно книга о любви. Вы даже нашли love в слове чеloveк...
– Без этой темы не обойтись: книга о жизни, а значит, и о любви. Но здесь это пунктиром. А три года назад у меня вышла отдельная книга «Sola Amore: Любовь в пяти измерениях». Это значит: духовное в любви, эрос и секс, воображение, язык... Там 490 страниц – только о любви.
– Есть еще одна тема, без которой не обойтись, – тема России. В одном из эссе вы пишете о ней довольно мягко: прогибчивая страна. Цитирую: «Вера – безбожие, духовность – дикость, материализм – идеализм, коллективизм – индивидуализм, тоталитаризм – анархизм, покорность – бунт... В обе стороны прогибается и только поэтому остается собой». В других случаях вы выбираете слова куда резче – «безлюбовная страна» (Марина Цветаева); страна, где любят мертвых; страна, влачащая великопустотное существование. Все это писалось, я полагаю, до известных событий. Что бы вы сказали сегодня? Была бы ваша критика еще более острой?
– Да, была бы острее, но дело не в критике, а в боли за страну. Есть русофилия, есть русофобия, а есть русальгия – боль за Россию. Ни одной стране мира не довелось дважды упасть в яму тоталитаризма. Народ с легкостью, буквально за считанные дни, впал в экстаз по поводу аннексии чужой территории. Причем у страны, которую считает «братской». Этот шквал злобы, ненависти, глупости – просто страшен.
Послушав Дм. Киселева, который пригрозил превратить Америку в радиоактивную пыль, и А. Дугина, который призвал российскую армию оккупировать всю Европу и установить над ней власть русского царя, я прихожу к мысли, что в мире есть нечто еще более опасное, чем фашизм или коммунизм. Эта идеология «рашизма» (мерзкое слово!) относится к фашизму примерно как ядерное оружие к обычному.
Речь идет об идеологии тотальной ненависти – не к иным классам, нациям или расам, а к миру как таковому. Это безумная, иррациональная идея абсолютной гегемонии одной банды, приставившей к виску всего человечества дуло ядерной войны. Но еще страшнее – энтузиазм населения. Сейчас нет миллионов убитых, раскулаченных, как в 1930-е, тогда еще можно было объяснять «единодушное одобрение» тотальным насилием, репрессиями, идеологией, жестоким опытом Первой мировой и гражданской войн.
А сейчас в России есть формальные институты демократии, есть Интернет – и все меньше сомнений в том, что не диктатура подавляет народ, а сам народ хочет над собой именно такой власти. Наступил момент истины для страны.
Последние полгода показали тщетность всех усилий со стороны лучшей части русской интеллигенции на протяжении трех веков. Сколько было вложено сил, чтобы воспитать у народа чувство достоинства, нравственные понятия, уважение высших ценностей – права, чести, свободы, культуры.
Сейчас терпит поражение очень многое, в том числе и русская литература. Представьте, Толстой потратил всю жизнь на то, чтобы вложить в сердца идею о непротивлении злу насилием. И где это теперь?.. Как это смешно перед лицами тех, кто «обагряет руки в крови»... Никогда не думал, что и Некрасов зазвучит так злободневно, в двойном смысле: злоба дня – дни злобы.
– Читая «Листочки», я убедилась, что очень большое место в вашей жизни занимает религия. Об этом можно говорить бесконечно. Я же хочу спросить коротко: Бог создал человека или человек создал Бога?
– Конечно, Бог создал человека. Но и человек создает Бога. Как автор меняется, создавая своих персонажей, так и Бог меняется, испытывая и наблюдая свое создание – человека. Это взаимотворение.
– Несколько слов о тенденциях в современном русском языке. Совершенно очевидно, что электронное письмо убивает правописание, которое для русской интеллигенции всегда служило знаковой системой. Видите ли вы в этом беду языка?
– Симптомы кризиса, по-моему, не в том, что орфографией сейчас стали пренебрегать, эта зубрежная, а не творческая часть культуры. Беда в том, что язык почти перестал порождать новые слова, понятия, смыслы. Он пополняется только за счет заимствований. Я не против заимствований, но должен же живой язык творить новые слова на основе собственных корней.
Такой процесс шел очень активно в ХVIII веке, и это подготовило золотой век русской литературы. А сейчас практически все новые понятия и смыслы приходят из английского. Вот это меня действительно волнует. Дух языка, дух мыслящего словопорождения умирает. Я уже 14 лет веду сетевой проект «Дар слова. Проективный словарь русского языка» – о неологизмах, там опубликовано почти три тысячи новых слов, но привьются ли они – вот вопрос. “Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется...”
– Как вы относитесь к публикации ваших книг в электронных библиотеках? Электронная версия раздается бесплатно, зато бесконечно множит число ваших читателей, бумажная приносит материальную выгоду, но сужает их круг. Что писателю дороже?
– Лично мне бумажная никакой материальной выгоды не приносит, но и в принципе я горячий сторонник электронных версий. Я даже придумал в дополнение к термину copyright термин copy-up, когда читатель вознаграждает автора за бесплатное прочтение тем, что размножает текст, пересылая другим. Конечно, когда выходит бумажная книга, надо сначала окупить затраты издателя на нее. А потом – пожалуйста, электронная версия.
- Если существует, согласно одному из ваших «листочков», четвертое время – предбудущее, что сейчас предбудущее для вас?
– 31 декабря 2014 года. Я должен к этому времени по договору с издателем завершить две новые книги: «Словарь гуманитарных наук» и «Культура как эксперимент». А будущее начнется 1 января 15-го года.
– Очень хороши в «Клейких листочках» рисунки-иллюстрации Али Розенман.
– Аля живет в Бостоне. Я с нею никогда не встречался, но мы много совместно работали над иллюстрациями. Мне нравится то, что она сделала. Ее рисунки, по-моему, очень близки моим эссе по духу. Картинки легкие, забавные, с изюминкой, но без претензий.
– И последнее. У вас на Фейсбуке бесконечное множество друзей – и все такие замечательные имена! Можно и мне к вам в друзья?
– Конечно. Добро пожаловать.
МИХАИЛ ЭПШТЕЙН. "КЛЕЙКИЕ ЛИСТОЧКИ: МЫСЛИ ВРАЗБРОС И ВОПРЕКИ". ФРАГМЕНТЫ
Любовь и счастье
Любовь – это когда и во сне видишь того, кто спит рядом. Счастье – это когда просыпаешься и видишь рядом того, кого видел во сне.
Убийство вдвойне
Когда преследуют, травят, топят творчески одаренных людей, во мне это вызывает двойную боль. Я понимаю, что такое чувство недемократично. В конце концов, убийство Мандельштама, Бабеля и Хармса, ссылка Заболоцкого, травля Пастернака и Ахматовой столь же преступны и трагичны, как гибель миллионов не столь даровитых людей.
И все-таки в растоптании творческой личности мне чудится двойное преступление – как в убийстве беременной женщины. Дар дается свыше, как и жизнь. Мы не можем сами себя наделить талантом или гением, как не можем сами себя родить.
Творческий человек почти постоянно беременен, как Лизавета у Достоевского, которую заодно со старухой порешил Раскольников, втрое превысив число намеченных жертв. Дар – это жизнь внутри жизни, чреватая будущим, полная Духа, который дышит, где хочет; и губить, угашать его – убийство вдвойне.
Выбор
Человечество перед выбором: равенство небытия или неравенство бытия?
Запутаться, чтобы понять
Иногда нужно сказать противоположное об одном и том же, чтобы его понять.
«Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной» (И. Бродский)
Но ровно с той же размеренной интонацией и выношенной правотой можно произнести: «Что сказать мне о жизни? Что оказалась краткой».
И вот когда представишь всю долготу своей жизни и одновременно почувствуешь всю ее краткость, а потом и долготу этой краткости, а потом и краткость этой долготы; когда несколько раз обратишь одно в другое; когда запутаешься и откажешься от этих определений,– тогда, может быть, истина и настигнет тебя. Надо только очень сильно запутаться и потерять надежду на выход.
Ничего
Кажется, только в русском языке слово «ничего» означает похвалу. «А она очень даже ничего!» «Ничего себе домик – да это целый дворец!» «Как живешь? – Ничего». Сказать «хорошо» русский язык стесняется, может быть, из суеверия. Если за точку отсчета взять минус, то и ноль – грандиозная удача. Сравните с английским nothing – и сразу бросится в глаза разность двух языков и миров. В одном ничего – это только отсутствие чего-то, в другом – почти все.
Танцующий мост
Каких только образов и метафор не создано о любви: огонь, свет, вихрь, буря, гроза, вулкан, ветер, туман, пожар, костер, звезда, океан, море, цветок, венок, стрела, меч, нож, чума, отрава, вино, мед, алмаз, книга, зеркало, тень... Одна из самых потрясающих – у Бунина: «солнечный удар», который обессиливает, оглушает, парализует, лишает дара речи. Впереди ничего нет, одна только пустая сияющая бесконечность времени «без нее».
Мне, однако, представляется другая метафора, столь же опасная, но не смертельная, не безысходная. Ее нет даже в самом полном словаре метафор: «мост», точнее «танцующий мост». Двое с разных сторон вступают на мост, идут навстречу друг другу. Чтобы, поравнявшись, вежливо кивнуть и разойтись.
Но вдруг от резонанса мост начинает раскачиваться у них под ногами. И чем ближе они к середине, тем сильнее качка, которая бросает их друг к другу, потому что только так, крепко прижавшись, они могут удержаться на этом мосту.
А пляшет он потому, что они, сами того не ведая и не желая, его раскачали. В них живет общий ритм, передающийся этому мосту и возвращающийся к ним обратно с умноженной силой. Оказывается, мост – это не просто переправа, это способ выявить то, что живет в идущих, это зеркало их шагов, увеличительное стекло, и если их пронизывает невидимый общий ритм, то мост делает его видимым, осязаемым, сотрясающим.
Хочется добавить: пляшущий и поющий мост, потому что тот же ритм, который его раскачивает, звучит и в воздухе, и в словах, и в мыслях, озвучивает все окрестности,которые тоже начинают приплясывать и подпевать в такт.
Это не менее тревожная метафора, чем «солнечный удар», потому что на танцующем мосту очень трудно стоять, а внизу – глубокие воды, кружится голова... Двоим остается только крепче держаться друг за друга, чтобы пересилить это мостотрясение, которое от них же исходит, их же качает.
Михаил Наумович ЭПШТЕЙН - философ, филолог, профессор теории культуры и русской словесности Университета Эмори (Атланта, США) и Даремского университета (Великобритания). Директор Центра гуманитарных инноваций (Даремский университет).
Автор 32 книг и более чем 700 статей и эссе, переведенных на 18 иностранных языков, в том числе «Парадоксы новизны» (М., 1988), «Философия возможного» (СПб, 2001), «Отцовство» (СПб, 2003), «Знак пробела. О будущем гуманитарных наук» (М., 2004), «Постмодерн в русской литературе» (М., 2005), «Слово и молчание.
Метафизика русской литературы» (М., 2006), «Философия тела» (СПб, 2006), «Sola amore: Любовь в пяти измерениях» (M., 2011), «The Transformative Humanities: A Manifesto» (NY – London, 2012), «Религия после атеизма: новые возможности теологии» (M., 2013).
Лауреат премий Андрея Белого (1991), Лондонского института социальных изобретений (1995), Международного конкурса эссеистики (Берлин – Веймар, 1999), Liberty (Нью-Йорк, 2000).
