Я поразилась непридуманности сцены. Несколько месяцев назад, возращаясь домой из гостей, Герда неистово хохотала всю дорогу, веселясь так громко, что я назвала ее кикиморой. Что ты хохочешь как кикимора? - вопрошала я на мосту Академия.
И в ответ Герда заливалась веселым смехом. Мы долго обсуждали, где именно и под какими мостами и каналами живут кикиморы. Но едва мы свернули с людной площади, как Герда вдруг резко замолчала и очень серьезно сказала мне: “Мама, давай не будем сейчас уже говорить про кикимор”. Я кивнула. Большой крылатый лев серебрился в свете луны.
А сегодня на экране дули ветра и шелестели березы. Надоедливо жужжали мухи по утрам: бились об заляпанные стекла и ползали по липким аляповатым цветастым клеенкам. И эмалированные тазики, крашеные деревянные лавки, задвижки, подпорки, заглушки - все жило своей совсем не киношной жизнью. Я знала их в лицо.
На вкус, на цвет, на ощупь. Это было не про какую-то далекую экзотику и не про социальные разрывы и разломы. Это было про них. И где-то по соседству жила уже совсем старенькая тетя Катя. И не было времени. И деления на мертвых и живых тоже нет. И ездит по лесу Сашка-тракторист. И Рубик не утонул.
И Станислав и Мара сидят на скамейке возле дома после уборки сена, и пес тут-как-тут, а долговязый Болес колесит на своем разбитом мотоцикле по пыльным проселочным дорогам. И в библиотеке ждет Мария Яновна. И шумят сосны над нашим хутором, где уже тридцать лет, как идет отсчет подлинной жизни вещей, людей и деревьев.
“В деревне Бог живет не по углам”. Фильм, собственно, и снимался совсем не так далеко от мест, где эти строчки обрели форму и смысл, а слово “ссылка” приобрело для питерского мальчика новое небумажное измерение.
Это кино, которому удалось стать больше кино. Искусство, которое смогло быть чище и выше себя. Потому что через все цитаты от “Ladri di biciclette” до “Zabriskie point”, через неореализм, минуя реализм социалистический, через запои и упадок, через одиночество и тоску процежено что-то главное, что разливается бескрайним озером, по которому скользит моторка, и неказистый голубоглазый почтальон возит пенсии, письма и хлеб.
Я выбежала на улицу как только пошли титры. В зале каждый второй был знакомый. Не хотелось улыбаться и обмениваться светскими репликами. К тому же, пора было отпустить старших девочек, которые оставались с младшими.
Я бежала домой знакомыми улочками и думала о кино, о 12-й минуте “Смерти в Венеции” и о том, что сейчас в отеле Excelsior, где она и снималась, под сводами, знававшими Коко Шанель и Дягилева, Тарковского и Феллини, сверкают огни заключительной вечеринки кинофестиваля, и что режиссер, снявший “Белые ночи почтальона Тряпицына” и только что прошедший по красной дорожке, получив заслуженного “Cеребряного льва”, наверное бы очень удивился, если б узнал, что в это время на соседнем острове течет почти такая же тихая и незаметная жизнь, и точно так же, как почтальон Тряпицын, венецианка ветеринарша Кьяра садится на свою моторку и объезжает остров, где у каждого причала ее ждут бездомные кошки - разве что вместо пенсии они получают свою долю рыбы, и сушатся рыбацкие сети, а зимой дуют ветра, и шелестит тростник, и баюкают туманы, и в этот вечер старики неторопливо переговариваются на диалекте, попивая субботний стаканчик, а на пороге рыбацкой хижины стоят вечные сапоги и ждут возвращения синей лодки.
