Пианисты: кого мы любим и за что?

Почти четверть века я живу в Нью-Йорке, и все эти годы, как до этого в Москве, занимаюсь музыкальной журналистикой: рецензии, статьи, интервью короткие рекомендации – на бумаге, в Интернете, на радио, на телевидении. 

Пианисты: кого мы любим и за что?

И всегда получаю немедленный отклик от зрителей-слушателей: в прямом эфире, в письмах, на встречах или прямо в Карнеги-холл или Метрополитен-опера.

Не все со мной согласны. И я не всегда согласна со своими коллегами-критиками. А реакция публики меня порой озадачивает: неужели мы находимся на одном и том же концерте?

Но каковы критерии? Да и есть ли они? Что позволяет назвать одного музыканта – великим, а другого – заурядным или просто плохим, одно выступление – откровением, а другое – напрасной тратой времени?

Переслушав сотни концертов и записей, написав и прочитав сотни рецензий, побеседовав со многими солистами, педагогами, дирижерами, я, мне кажется, нашла некую приемлемую формулу, которая для меня начинается с еще одного вопроса: хочу ли я слушать этого пианиста еще и еще?

Я всегда задаю себе этот вопрос, хотя при первом знакомстве редко отвечаю на него категоричным «нет». Так случилось, скажем, с Ланг Лангом, которого я услышала еще на его дебюте в Нью-Йорке и решила, что «молодой, исправится»...

Но вот после второго или третьего концерта мое отношение к исполнителю решено. По крайней мере на несколько лет. Того же Ланг Ланга я пока слушать не пойду, и рецензии коллег – тех, чье мнение я уважаю, – меня в этом решении укрепляют.

Я не одинока. Один из штатных критиков «Нью-Йорк таймс» рассказывал мне, что после двух-трех неудачных выступлений музыкант часто заносится в «черный список»: на его концерты газета своих критиков уже не пошлет. При этом плохой отзыв не всегда публикуется, но остается в архиве как вещественное доказательство.

Не спорю: восприятие искусства – вещь субъективная, и все мы разные. Одни видят в искусстве развлечение, способ забыться, уйти от ежедневных тревог, другие – школу чувств, урок истории, возможность погружения в прошлое, которое поможет понять настоящее или – если речь идет о современной музыке – возможность заглянуть в будущее, третьи ищут в искусстве почти религиозное переживание, возносящее к душевным высотам, к чистоте и подлинности, которую трудно найти в сегодняшней жизни.

А параллельно – еще два лагеря. С одной стороны – профессионалы или просвещенные меломаны, с большим запасом музыкальных впечатлений, с коллекциями звукозаписей, с воспоминаниями о великих музыкантах прошлого. Как многолетний потребитель кофе, представитель этого лагеря ищет напиток все более крепкой и возбуждающей концентрации. Ему подавай музыкантов рафинированных, глубоких, оригинальных.

Здесь тоже есть свои градации – одни предпочитают более сдержанного Лейфа Уве Андснеса, другие – волшебницу Марту Аргерих или Евгения Кисина, чьи концерты всегда обещают поэтические прозрения. Одни превыше всего ценят богатство и сочность звучания, то есть пианизм романтического склада, листовской традиции, присущий, скажем, Ефиму Бронфману, другие готовы принять более скромные пианистические достоинства – например, Андраша Шиффа, никогда не поражавшего сокрушительной мощью звука, – им куда дороже его культура, глубина, европейская элегантность, его легендарное погружение в атмосферу эпохи, которое окрашивает его интерпретации неповторимым очарованием (он не учит отдельные пьесы – он играет всего Гайдна, Баха, Моцарта, Шуберта, их менее известных современников, а еще изучает театр, литературу, философию, быт соответствующего периода и все прочее, что помогает перенестись в их время).

Но есть и неискушенный любитель. Он бывает в концертах в лучшем случае несколько раз в году, он иногда слушает классику в машине, а в концертный зал идет либо потому, что где-то слышал имя пианиста, снабженное восторженными эпитетами, либо из-за программы – неважно, в чьем исполнении: просто ему нравится Лист или Шопен.

А может быть, его затащила жена, или друзья? Кстати, недавно в музее Метрополитен проводился социологический опрос: посетителей спрашивали, что привело их в музей. What brought you here? Заметьте – ЧТО, а не КТО. Большинство мужчин ответило: «Жена».

Так должен ли критик разочаровывать такого слушателя, объясняя, что ему, критику, не понравилось исполнение и что, несмотря на красивое платье или на сумасшедшие темпы или недюжинную физическую силу, музыкант перед нами посредственный или всего лищь на пути к вершинам мастерства и совсем не стоит неуемных восторгов? В конце концов, не все ли равно, почему человек аплодирует? И если ему нравится, слава Богу, лишь бы пришел еще раз.

Но придет ли? И зачем помогать посредственности и поверхностности в их наступлении на искусство? Не лучше ли попытаться «открыть уши» потенциальному меломану, объяснив, чем же высокое искусство отличается от развлечения и таким образом помочь ему возвыситься до уровня великих, а не опуститься до уровня посредственных?

Почему я не пойду в обозримом будущем слушать Юджи Ванг, знаменитую китаянку, которая выступает в крошечных обтягивающих платьицах и в туфлях на высоченных каблуках? Не из-за ее вида – в конце концов каждый привлекает к себе внимание как может.

Но ведь публика валом валит, престижные залы и фестивали приглашают, даже некоторые вполне серьезные профессионалы ею восхищаются. И как не восхититься: играет с сумасшедшей скоростью, выглядит как рок-звезда и при всей своей худобе ухитряется извлекать из фортепиано довольно громкие звуки. И как каблучищи не мешают ей нажимать на педали? (На мой взгляд, очень мешают: педализация у нее неряшливая и часто создает некий звуковой туман, но одни на это не обращают внимания по незнанию, другие считают неким новаторством).

Журнал «LISTEN», явно идя на поводу у «широкой публики», опубликовал с Ванг большое интервью и вынес ее фотографию на обложку. В ответ один из крупнейших пианистов старшего поколения (редактор журнала попросил меня его имени не называть), увидав Юджи Ванг на обложке, отказался вообще разговаривать с представителями журнала. И тут я на его стороне.

Потому что за скоростью и громкостью нет ни культуры, ни эрудиции, ни понимания той музыки, которую она исполняет, ни ее подтекста. В интервью пианистка откровенно говорит, что любит играть русских композиторов – Рахманинова, Скрябина – «в них столько эмоций!». Но эмоции, которые она воссоздает своим исполнением, – это всего лишь сильно упрощенное, а часто и искаженное отражение того, что заложено в музыке. Того, что подлинный музыкант способен услышать и, главное, пересказать нам.

Достаточно пойти на YouTube и сравнить, как Ванг играет «Мелодию» Глюка из оперы «Орфей и Эвридика» в обработке Скамбатти – как дешевую эстрадную песню, с сентиментальными придыханиями и замедлениями, – и тот же опус в интерпрертации столь любимого ею Сергея Васильевича Рахманинова.

 Рахманинов знает, о чем эта музыка – «Танец теней», среди которых Орфей увидит свою умершую Эвридику, и это знание слышно в том, как «произносит» он каждую интонацию – с обреченностью того, кто стоит перед лицом смерти и утраты. Не нравится вам сравнение юной китаянки с лучшим пианистом 20-го века, сравните ее исполнение сонат Скарлатти с тем, как их играет Михаил Плетнев или более близкий ей по возрасту Евгений Судьбин.

Недавние мартовские концерты Евгения Кисина и Лейфа Уве Андснеса дали новую пищу для размышлений.

Помню, как лет 20 назад, узнав, что я собираюсь на концерт Кисина, знакомый американец, бывший критик «Нью-Йорк таймс» и автор книг – в частности, о пианистах и дирижерах, человек знающий и пытливый – сказал: «Кисин? Да сколько же ему лет? 22 – 23? Нет не пойду. Что он может мне сказать?»

Я не стала спорить, хотя Кисин и в юные годы в своем интуитивно-органичном постижении классики многое «мог сказать». Недоверие человека, слышавшего в Карнеги-холл Владимира Горовица и Артура Рубинштейна, к молодому музыканту, окруженному ореолом неслыханного почитания, было объяснимо. Но на недавнем концерте Кисина он присутствовал: пианисту уже за 40, и он, к счастью, успешно вырос из вундеркинда в крупного, серьезного артиста, хотя по-прежнему называет Шопена композитором, который ближе всего его сердцу.

На сей раз музыки Шопена в программе не было, если не считать последнего, третьего «биса» – Полонеза, сыгранного с неистовством и нежностью. А в основной программе значилось два других имени – Шуберт и Скрябин. Начинать концерт Сонатой Шуберта, да еще если публика не только заполнила до отказа зал, но и на сцене сидит, – дело опасное.

 Настрой нужен особый: на внутреннюю тишину, как будто ты один или с несколькими очень близкими друзьями, и не на сцене, а в скромной комнате – вроде той, в которой сам Шуберт жил и сочинял. Мне кажется, что музыкант в этот раз не сразу нашел этот настрой и при всем пианистическом совершенстве и богатстве красок его Шуберт был больше похож на венского классика (Моцарт?). Но когда нужное состояние пришло – во второй части и особенно в финале – все изменилось, музыка и интерпретация совпали.

В сочинениях Скрябина такое совпадение было почти полным. Особенно в замечательной Второй сонате – той самой, которую играл месяцем раньше Даниил Трифонов. 23-летний Трифонов слышит Скрябина как гения и провидца, живущего уже в 20-м веке. Интерпретация Кисина напоминает о корнях Скрябина, уходящих в 19-й век, – Шопен, московская школа, музыка «повышенной эмоциональной температуры» и редко признаваемое, однако ощутимое родство с соучеником и сверстником Рахманиновым. Каждая интерпретация была и наслаждением, и открытием.

Лейф Уве Андснес ограничился Бетховеным, в чье творчество в последнее время серьезно погружен. Он записал все его пять фортепианных концертов с Концертом им. Малера, причем сам был и дирижером. «Мне так нравится проживать всю интригу, все события, которые разворачиваются в музыке, и когда я и играю, и дирижирую, я могу быть полностью вовлечен в эту драму. Это лучше, чем просто сидеть и ждать своего вступления», – объяснил он в интервью. И там же сказал: «Я никогда не думаю о музыке как о развлечении и никогда не буду. На сцене я стараюсь создавать искусство». Слишком серьезно?

Но какие дивиденды приносит такое отношение! Как бы ни сложна была музыка (а 28-я соната Бетховена – одна из сложнейших в музыкальной литературе), Андснес играет так естественно, так нежно, даже по-шубертовски, будто она рождается на наших глазах. Как бы ни проста была (как в ранней 11-й сонате), он открывает в ней неслыханные богатства проникновенности и красоты, вплоть до пространственных эффектов, о которых слушатели и не подозревали.

Но яснее всего это было в «Апассионате», завершавшей программу. Ничего показного, никаких шквалов и «громов»: еще одна человеческая драма, рассказанная во всех деталях, тех самых, которые в спешке, желании поразить темпами или борьбе с техническими сложностями часто пропускают другие пианисты, но не может пропустить Андснес. Он честен по отношению к музыке, и как всякий большой музыкант, он знает, что он хочет этой музыкой сказать и знает, как это сделать.

Вот такая простая формула... 

Что еще почитать

В регионах

Новости региона

Все новости

Новости

Самое читаемое

Автовзгляд

Womanhit

Охотники.ру